Всё это малый Алексашка видел собственными глазами и по мере своих детских силёнок помогал отцу. А мать и Евдошка в это время хлопотали на берегу, где Демьян Онисимович поставил куваксу — лопарский шалаш, крытый корой. Они ловили рыбу в речке и готовили еду. Алексашка ставил петли на зайцев, и очень радовался, когда ему выпадала охотничья удача. Мясо на столе поморов бывало редко, а мать умела готовить зайчатину так, что пальчики оближешь. Тем более что к жаркому из зайца полагался ещё и кисло-сладкий ягодный соус.
Демьян Онисимович промышлял на Варзуге три сезона. А затем с успехом занялся торговыми делами, благо, капитал на жемчуге он скопил вполне приличный, ведь цена поморского жемчуга, который добывался в реках Варзуге, Солзе, Ваймуге, Умбе, Кеми, Коле была более двадцати гульденов за жемчужину, а были и такие экземпляры, которые стоили и все пятьдесят. Да и в Поморье жемчуг пользовался большим спросом. Им украшали не только женские одежды, но и мужские. Широкий воротник из жемчуга, иногда шириной в три пальца, был главным украшением мужского костюма. Шитые жемчугом воротники, кафтаны-охабни, унизанные жемчугом сапоги у мужчин, не были чем-то из ряда вон выходящим. Поморский речной жемчуг получил распространение даже в Москве; он шёл на украшение патриарших риз и царских одеяний.
Ильин не оставил заветное место на Варзуге. Только теперь он нанял артель для добычи жемчуга, а её атаманом поставил верного человека — Фомку, брата Овдокима. Артельщиков Демьян Онисимович не обижал, — платил, не скупясь, вовремя снабжал их съестными припасами и разным барахлишком, — поэтому тайну промысла они хранили свято, тем более что Ильин заставил их поклясться на кресте. Кроме того, у Демьяна Онисимовича было четыре тони[20] и соляной промысел — небольшой, но приносивший солидный доход; соль для рыбаков всегда нужна, да и в домашнем хозяйстве она незаменима.
— Проголодался, поди? — ласково спросила мать.
— А он завсегда голодный, — фыркнула Ховронья.
— Брысь под лавку, крошечка-хаврошечка! — беззлобно откликнулся Алексашка.
— У-у! — замахнулась на него веником Ховронья. — Басурман!
— Хватит вам… — Мать поставила на стол в углу поварни «латку» с запечённой треской и сказала: — А поешь, поешь… Вишь-ко, какой ты у меня большой вымахал.
— Велика фигура, да дура! — сердито сказала Ховронья.
— Ладно тебе, не злись, — примирительно ответил Алексашка. — Я ведь пошутил.
— Сам ты охломон, и шутки твои дурацкие… — Ховронья обиженно надулась.
— Ну прости, сестрёнка, виноват.
— Да ну тебя…
Ховронья занялась шанежками, — как раз тесто подоспело, — а Ильин-младший жадно набросился на треску. Мать готовила её по-особому, с травками, поэтому рыбка была удивительно ароматна, и Алексашка умял довольно-таки большую рыбину быстро — как за себя кинул. А затем, выпив кружку «кёжа», горячего ягодного киселя, отправился на боковую — от сытости начали глаза слипаться…
На следующий день Алексашка поднялся раньше всех — нужно было открывать лавку. Быстро пожевав на поварне, что под руку попалось, он вышел на улицу и направился к берегу Двины, где находилось торговое заведение Ильиных. Отец очень удачно выбрал место для лавки — посреди ярмарочного торга. Доходное место обошлось ему в немалую копеечку, но оно стоило того. Ярмарочная торговля в Архангельске проходила непосредственно на берегу реки, а также на пристани, плотах, а иногда и прямо на судах. Архангельская ярмарка длилась обычно три месяца — с июня до сентября. Осенью торговый бум спадал.
Рынком служила площадь возле пристани. В период навигации вся Двина у города была сплошь заставлена судами разных величин и наименований: поморскими раньшинами, шняками, соймами, двинскими ускоями и паусками, шитиками, холмогорскими карбасами, пинежскими обласами, лодками-осиновками, еловками… А ещё были суда иноземные — аглицкие, голландские, швенские, гамбургские, бременские, датские.
Поморы везли рыбу с дальних берегов и грузились хлебом, солью, лесом. Иноземные суда увозили в Европу сало, мясо, масло, лен, пеньку, коноплю, хлеб, кожи, поташ, смолу, ворвань, мёд, воск, рыбу, рыбий клей, свиную щетину… А уж за пушнину, особенно за шкурки «царя мехов» — соболя, европейские купцы едва не дрались.