Не скрывая легкого раздражения, его светлость удалился, и все трое уселись за стол в нише окна. Барлоу будто в добрые старые времена принес графины с вином, и О’Келли поведал Кантэну, как идут дела в академии. Она по-прежнему процветала, посетителей было много, главным образом англичан, которые, в отличие от безденежных французов, не забывали вовремя вносить плату за уроки. Клиентов-французов почти не осталось. Все эмигранты, способные держать шпагу, в начале лета отправились во Францию. Кантэну было известно, что немногие вернутся обратно. По причине их исхода академия перестала служить модным местом встреч эмигрантского общества.
— Но одна дама, известная вам по былым временам, на прошлой неделе два раза наведывалась сюда, узнать нет ли от вас каких-нибудь вестей. Мадемуазель де Шеньер, — на лице О’Келли появилось лукавое выражение. — Вы, может быть, помните ее.
Итак, история повторялась.
— Может быть и помню, — ответил Кантэн, чувствуя, что сердце у него забилось сильнее.
— Я так и думал, — сказал ирландец, и тема была исчерпана.
На следующее утро Кантэн принялся за работу, словно никогда и не прерывал ее. В ней он видел единственное средство унять боль, терзавшую его сердце.
В первую же неделю весть о возвращении господина де Морле облетела все клубы и кофейни Лондона, и в академии стали появляться его старые друзья, которые захаживали к нему пофехтовать в прежние времена, и новые ученики.
Но подобные свидетельства неуменьшающейся популярности, эти предвестники богатства, не приносили Кантэну радости, не излечивали от апатии, охватывавшей его по окончании дневных трудов.
О’Келли наблюдал за ним с тревогой и нежностью, но не решался нарушить его мрачную замкнутость.
Однажды ранним утром, когда О’Келли в фехтовальном зале ожидал первого ученика, а Барлоу приводил в порядок приемную, дверь открылась и на пороге появилась изящная дама в серой бархатной накидке. Сердце ирландца радостно забилось, и он бросился навстречу гостье.
— Ах! Входите, входите, мадемуазель. У меня есть для вас радостная новость. Он вернулся.
Жермена пошатнулась, и ее лицо побледнело.
— Вы хотите сказать, что он здесь? — голос девушки дрожал.
— Разве именно это я не говорю вам? Слава Всевышнему! Никак вы плачете?
Она смахнула слезы.
— От облегчения, О’Келли. Из благодарности. Я так боялась, что он не вернется. Когда... когда он приехал?
— Завтра будет две недели.
— Две недели! — удивление, замешательство, досада отразились на лице мадемуазель де Шеньер. — Две недели!
— Ровнехонько. Почему бы вам не подняться наверх и не застать его врасплох?
Из приемной в фехтовальный зал вошел привлеченный звуком голосов Барлоу.
— Пусть Барлоу передаст ему, что я здесь.
— Ах, так не годится. Он сидит в полном одиночестве за завтраком и хандрит. Своим появлением, мадемуазель, вы прогоните его хандру.
О’Келли провел Жермену через приемную и открыл дверь, ведущую на лестницу.
— А теперь, поднимайтесь. Белая дверь направо.
Возможно, она повиновалась только потому, что услышала про хандру Кантэна. Она поднялась на второй этаж, открыла дверь и остановилась на пороге уютной, обитой белыми панелями комнаты, залитой утренним октябрьским солнцем.
Кантэн сидел за столом спиной к двери и, думая, что пришел Барлоу, не пошевелился.
На нем был темно-синий парчовый халат. Темно-каштановые с бронзовым отливом волосы, как и раньше, были аккуратно заплетены в косичку, голова задумчиво склонилась. Убранство стола — белоснежная скатерть, сверкавшие в лучах солнца хрусталь и серебро, ваза с поздними розами — все говорило об утонченном вкусе Кантэна.
Жермена задумчиво смотрела на молодого человека, и на глазах у нее выступили слезы. Наконец Кантэн пошевелился.
— Какого черта вы не закрываете дверь? — он оглянулся, увидел Жермену и вскочил на ноги.
Несколько мгновений он не сводил с нее глаз, на его побледневшем лице застыл испуг. Затем, словно придя в себя, он поклонился.
— Вы оказываете мне честь... маркиза.
Настала ее очередь испугаться. Шурша платьем, она подошла к молодому человеку.
— Но, Кантэн! Что это значит?
— Вам не следовало приходить сюда, — мягко ответил он.
— Не следовало? Лучше позвольте спросить, почему вы сами не пришли ко мне? Мне сказали, что вот уже две недели как вы вернулись.
— Я... я не знал, где вас найти.
— А вы искали меня?
— Я полагал, что это ни к чему.
Жермена нахмурилась.
— Из-за госпожи де Шеньер? — спросила она, но не стала ждать ответа. — Вам известно, какой нынче месяц и год? Я совершеннолетняя, Кантэн, и могу распоряжаться собой.
— Примите мои поздравления, маркиза, — церемонно проговорил Кантэн.
— Маркиза?
— Маркиза де Шавере.
Она улыбнулась, стараясь скрыть боль и замешательство.
— Вы опережаете события, Кантэн. Вы еще не сделали меня маркизой.
— И никогда не сделаю, поскольку это не в моей власти. Вы уже маркиза де Шавере и титул принадлежит вам по праву.
— Я... я не понимаю, — ее взгляд просил его объясниться, что он и сделал.
— Произошла — как бы это сказать? — ошибка. Я не являюсь и никогда не являлся наследником Шавере. Я не Морле де Шеньер и хотя по-прежнему называю себя Морле, не имею права даже на это имя.
Жермена была слишком сообразительна, чтобы отчужденность Кантэна продолжала оставаться для нее загадкой. В ее глазах зажглись сочувствие и нежность.
— У кого хватило жестокости рассказать вам об этом? — спросила она, положив руки на плечи Кантэна.
— О том, что я самозванец.
Она покачала головой.
— Тот, кто в мыслях не имел обманывать других, не может быть самозванцем. А я давно убедилась, что вы никого не хотели обмануть.
У Кантэна было такое чувство, будто ему дали пощечину.
— Значит, вы все знали?
— Когда-то давным-давно я слышала об отвратительной скандальной истории.
— И ничего не сказали мне?
— К чему? О чем я могла сказать вам? Об оскорбительных сплетнях, основанных на предположениях, которые невозможно подтвердить, как бы справедливы они ни были? Разве могла я нанести вам такую рану? Самым важным для меня было то, что ваша совесть чиста и вы даже не подозреваете, что ваши притязания не столь справедливы, сколь неопровержимы в глазах закона.
Кантэн молча смотрел на Жермену, и в его взгляде удивление смешивалось с преклонением перед ней.
— Вы так и не сказали мне, каким образом вам стало все известно, — заметила она.
Кантэн осторожно снял руки девушки со своих плеч.
— Я заставляю вас стоять, — и он подвинул Жермене стул.
— Вы намерены и дальше держаться со мной так же официально?
Тем не менее она села, и Кантэн рассказал ей о последних событиях, которые произошли в Кэтлегоне.
— Теперь вы понимаете, — заключил он, — что хозяйка Шавере — вы.
— Вы смеетесь надо мной? Его последним владельцем по праву приобретения были вы. Теперь оно снова станет национальной собственностью, каковой и останется, попав в руки покупателя-республиканца. Не будем больше пререкаться из-за этого призрачного наследства. Если бы оно продолжало оставаться реальностью, вы со своей упрямой гордостью могли бы сделать его непреодолимой преградой между нами. Значит, слава Богу, что по воле провидения оно для нас не существует, — она встала и заглянула ему в глаза. — В Кэтлегоне вы дали мне торжественное обещание, клятву. Помните?
— Но то была клятва, данная тем, кто считал себя маркизом де Шавере, а не человеком, все владения которого, как заметил некогда ваш кузен Констан, всего-навсего владения маркиза де Карабаса.
Жермена сочла излишним продолжать спор. В ее распоряжении был более тонкий способ подчинить его своей воле, и она им воспользовалась. С обворожительной улыбкой на устах и всепобеждающей нежностью во взгляде она подошла к Кантэну и обвила руками его шею.
— И еще раз слава Богу, — сказала она, — что по воле провидения мне на роду было написано стать маркизой де Карабас.