Резкая и властная манера держаться, вполне соответствовавшая облику младшего де Шеньера, в не меньшей степени проявлялась в его готовности говорить за них обоих и в выборе выражений.
– Что до меня, сударь, так я допускаю между нами только то родство, которое объединяет всех людей, носящих одинаковое имя, и означает принадлежность к одному племени. Довольно много французов носит имя Морле. Мы же – Морле де Шеньеры.
– Тогда как я – Морле де Никто. Тем не менее, как просто Морле я вас приветствую, а как соотечественник – я к вашим услугам.
Он представил гостям О’Келли, предложил им сесть и послал Барлоу за вином и бокалами.
– Вы пользуетесь репутацией отличного учителя фехтования, сударь, – милостиво заметил шевалье де Сен-Жиль.
– Вы очень любезны.
– И к тому же высочайшим покровительством.
– Мне повезло.
– Не могу простить себе, что, проведя в Лондоне шесть месяцев, я не познакомился с вами и не воспользовался возможностями, которые предоставляет ваша школа. Рискую показаться нескромным, но я и сам неплохо владею шпагой.
– Ох уж эта скромность! – рассмеялся Фражле. Констан тоже рассмеялся.
– Моя школа в вашем распоряжении. Здесь вы встретите многих эмигрантов. Некоторые приходят для занятий фехтованием, но большинство с тем, чтобы повидать друг друга. Встретите многих знакомых англичан, которые не скрывают своих симпатий к нашим изгнанным с родины соотечественникам.
– Думаю, не только их, – ехидно заметил Констан. – Многие посетители вашей академии разделяют взгляды проповедуемые школой мистера Фокса[37].
Кантэн терпимо улыбнулся.
– Мне не пристало выбирать учеников по их убеждениям. И я один из тех, кто уважает даже те взгляды, которые не разделяет.
– Подозрительно республиканское настроение, – сказал Сен-Жиль.
– Прошу не считать меня республиканцем только потому, что я стремлюсь развивать в себе чувство справедливости.
– Каковое, я полагаю, – с откровенной издевкой парировал Констан, – вы почерпнули у левеллеров[38] и якобинцев[39], которые орудуют здесь, в Англии, и мечтают установить Древо Свободы[40] в Уайтхолле[41] и гильотину перед королевским дворцом.
– О, нет. – Кантэн сохранял невозмутимость. – Не думаю, чтобы я что-либо у них почерпнул. Как не думаю и того, что их следует принимать всерьез. Англичане – само спокойствие. Именно эту добродетель я и стремлюсь усвоить. – Он посмотрел Констану в глаза и подкрепил свое замечание легкой улыбкой. – Кроме того, у них уже есть конституция.
– Позор для короны, – отрезал Констан, после чего в разговор вступил Фражле:
– У них есть также Общество Друзей Человека, которое занимается распространением Евангелия по грязным евангелистам Марату и Робеспьеру.
– Быть может, ваша британская флегма и чувство справедливости одобряют подобные действия? – поддел Кантэна младший де Шеньер.
Сен-Жиль счел за благо вмешаться.
– Боюсь, дорогой господин де Морле, что мы не слишком учтивы. Отнесите это на счет нашего бедственного положения и простите. К сожалению, мы затронули вопрос, который больно задевает чувства всех французских эмигрантов, а когда задеты чувства, порой забываешь о сдержанности.
– Ну, а с моей стороны помнить о ней не велика заслуга, ведь я далек от политики.
Барлоу принес графины с вином, бокалы и блюдо с миндальным печеньем.
О’Келли, который все это время, примостившись на подлокотнике кресла, слушал разговор со смешанным чувством удивления и негодования, вскочил, чтобы помочь хозяину, довольному возможностью сменить тему.
– Бокал вина, шевалье. Оно прекрасно улаживает любые споры.
Но пока он разливал вино, Констан возобновил прерванный разговор:
– Возможно ли, что в такое время существует человек, совершенно не интересующийся событиями вокруг него?
– Прошу прощения. Я имел в виду не события, а теории, которые за ними стоят.
– Вы отделяете одно от другого?
– По-моему, это просто необходимо. Теории были задуманы великими умами, чтобы исправить несправедливость, сделать мир лучше, дать счастье тем, кто его никогда не знал. К сожалению, осуществление этих теорий попало в руки своекорыстных негодяев, которые извратили понятие свободы, превратив ее в анархию.