Вскоре после той записки состоялся семинар профессора Мокульского, на котором каждый из нас должен был предложить тему доклада. Свой я назвал так: "Поэтическая драматургия маркиза де Лапюнеза". Никто не обратил внимания на экстравагантность темы, кроме, разумеется, Кревера, соавтора записки и со-сочинителя Лапюнеза. Мы вдвоем и написали доклад, который я в назначенный срок огласил на семинаре.
У маркиза де Лапюнеза оказалась необыкновенно бурная жизнь. Его биографию мы частично заимствовали из романов Дюма, частично из жизнеописаний Рошфора и Сирано де Бержерака, многое придумали. Он был бешеным дуэлянтом, не прощал обид даже тем мужьям, чьих жен склонил на адюльтер, много путешествовал, часто бывал в Англии, где познакомился с театром Шекспира (первый и едва ли не единственный в своем столетии). Написал несколько трагедий, пользовавшихся успехом, в том числе "Агриппину", которую я анализировал, обильно цитируя из нее пышные поэтические монологи.
После доклада началось, как полагается, обсуждение. Я надеялся, что тон дискуссии задаст Кревер, но ошибся: мой соавтор лежал под столом, заткнув рот кляпом и давясь от хохота. Мне было нелегко сохранять ученый вид, выслушивать выступления семинаристов, которые высоко оценили мои открытия, в особенности аналогии с пьесами Шекспира. Раздавались предложения напечатать доклад в "Ученых записках" университета. Обсуждение завершил профессор Мокульский, согласившийся с общей высокой оценкой и поддержавший предложение о публикации - при условии расширения той части доклада, где речь идет о Шекспире. Затем я, в соответствии с принятой процедурой, ответил на вопросы и под конец своего выступления огласил эпитафию - стихотворную надпись, украшающую надгробный памятник маркиза де Лапюнеза на кладбище Пер-Лашез:
Passant, arrкte-toi, et que ton вme s'apaise,
Car ici gоt le grand Marquis de Lapunaise.
Tu n'as pas entendu en parler? Et pourtant
Il йtait bien connu et aimй de son temps.
Il йtait йcrivain, duelliste, poкte,
Son вme йtait йlevйe et son esprit honnкte...
(Прохожий, остановись, и пусть душа твоя вкусит мир, / Ибо здесь покоится великий маркиз де Лапюнез. / Ты о нем не слышал? Между тем, / Он был известен и любим в свое время. / Он был писатель, дуэлянт, поэт, / У него была возвышенная душа и честная натура...)
Помолчав и пнув ногой хохотавшего под столом Лелю Кревера, я мрачным голосом продолжил:
Incline-toi devant sa tombe! Dйsormais,
Apprends, mon cher passant, qu'il n'existait jamais!
(Склонись перед его могилой - и отныне / Узнай, любезный прохожий, что он никогда не существовал.)
Участники семинара не были подготовлены к такому повороту; некоторые подумали, что ослышались (все-таки эпитафия была по-французски), другие начали смеяться - пока что неуверенно и осторожно. Стефан Стефанович Мокульский не сразу решил, как ему реагировать - к чести его скажу, что он рассмеялся. А я продолжал читать эпитафию:
О Jupiter, sur nous ne lance pas ton ire!
Nous l'avons inventй pour te faire sourire,
Pour te faire plaisir nous avons fait ces vers.
Pardonne а tes esclaves E. Etkind, E. Crйvert.
(О Юпитер, не обрушивай на нас твоего гнева! / Мы его придумали, чтобы тебя насмешить. / Чтобы доставить тебе удовольствие, мы сочинили эти стихи. / Прости твоих рабов, Е. Эткинда и Э. Кревера!)
Кревер наконец-то вылез из-под стола и, вытащив изо рта носовой платок, рухнул снова - от хохота. Теперь хохотали все и, пожалуй, громче всех Стефан Стефанович. Когда он оказался в состоянии произнести членораздельную фразу, он заявил: "Я с самого начала все знал, но не хотел портить игру". Так ли это было - судить не берусь.
Позднее мы встречались, были в добрых отношениях, но я понимал, что мистификацию 1937 года он не забыл и не совсем мне простил.
Да, стоял 1937 год, а мы, не отдавая себе отчета в происходившем, мы хохотали.