Итак, как мы видим, последовательные либертины произвели основательную "чистку" садического мира. Остались самые отборные злодеи. Но и на этом дело не кончилось.
Проанализируем "случай" принцессы Олимпии.
Эта итальянская подруга Жюльетты и леди Клервил слыла одним из наиболее активных идеологов либертинажа. Она была убеждена в нерасторжимой связи наслаждения с преступлением. "Если утончать акты сладострастия,-- уверяла она подруг,-- то непременно придешь к убийству, потому что убийство есть последний предел сладострастия". Бедняжке, однако, суждено было стать жертвой собственных теорий. В горячих головах Жюльетты и Клервил зародился, возбуждая их чувственность, план убийства Олимпии. Пригласив однажды Олимпию на совместную прогулку по окрестностям Неаполя, подруги, поднявшись к вершине Везувия, набросились на принцессу, чуждую всяких подозрений, и связали ее.
"-- Шлюха! -- сказали мы ей.-- Ты нам надоела, мы привели тебя сюда лишь затем, чтобы тебя погубить... Мы собираемся сбросить тебя в недра этого вулкана.
-- Ах, подружки, что же я такого совершила?
-- Ничего. Ты нам надоела, разве этого не достаточно?"
Коварство распутниц не знало предела. После двух часов несусветных глумлений над Олимпией они сбросили ее в кратер Везувия.
Поведав об этом происшествии, Жюльетта затем характеризует свою покойную "подружку" в следующем любопытном "некрологе": "Олимпия, принцесса де Боргезе, была женщина нежная, обаятельная, увлекающаяся в наслаждениях, либертинка по темпераменту, полная воображения, но так и не углубившая своих принципов; скромная, придерживающаяся предрассудков, способная изменить свои воззрения при первом несчастье, которое с ней произойдет, она, благодаря этой одной слабости, не была достойна двух столь испорченных женщин, как мы".
По сути дела, Жюльетта противоречит себе. Если в "некрологе" приводится "идейная" причина уничтожения Олимпии как слабой и непоследовательной либертинки -- причина, которая обычно служила основанием для предыдущих преступлений против "своих",-- то у кратера вулкана были произнесены другие слова: "ты нам надоела". "Идейная" подоплека преступления превратилась в выдумку! Убийство наперсников в садическом мире становится беспричинным. Только такие, беспричинные, преступления еще способны воспалять воображение либертинов...
Садический герой справляет свое торжество среди руин, трупов жертв и замученных им "друзей". Ослепленный фейерверком своих преступлений, он по-прежнему считает себя хозяином положения. Он не понимает, что только случайность уберегла его от уничтожения, что, может быть, сейчас, в момент наивысшего своего торжества, он получит предательский удар ножом в спину. Он не понимает, что, убив своих детей, он прервал свой род и что неумолимо надвигающаяся старость с ее беспомощностью в любом случае превратит его в жертву молодых прозелитов либертинажа, философии здоровых и сильных, не требующих к себе снисхождения, презирающих "слабинку".
Садический герой, по сути, обречен на поражение. Весь вопрос -- в сроках его поражения.
Критически анализируя творчество Сада, мы, естественно, не можем не заинтересоваться вопросом о том, какое влияние оно оказало на искусство нашего века и каким образом было интерпретировано.
Г. Аполлинер, "открывший" Сада, высказался о нем как о "самом свободном из когда-либо существовавших умов". Это представление о маркизе было подхвачено сюрреалистами, оно по-разному ими варьировалось, но сущность его не изменялась. Ему отдали дань А. Бретон, воспевший Сада в стихах ("Маркиз де Сад отыгрался") и нашедший у него "волю к моральному и социальному освобождению", П. Элюар, посвятивший в 20-е годы восторженные статьи "апостолу самой абсолютной свободы", Р. Деснос, автор "Свободы или любви", славословящий садические извращения, и др. Это было в основном эмоциональное восприятие. В произведениях Сада сюрреалистов увлек вселенский бунт, который они сами мечтали учинить; Сад стал для них символом протеста против ханжеской морали. Коли буржуа эпатируют романы маркиза, коли он считает их одиозными, скандальными, безнравственными -- так да здравствует Сад! Маркиз был привлечен на службу "сюрреалистической революции", потому что эротика -- это "булыжник" сюрреализма, что с особой убедительностью продемонстрировала международная выставка сюрреализма в Париже в 1959--1960 годах, центральной темой которой стал эротизм и которая в этой связи была воспринята буржуазной публикой как "революционная" провокация.
Сюрреализм не только вознес Сада на "божественную" высоту -- творчество автора "Преуспеяний порока" стало одним из источников вдохновения сюрреалистов, чьи эротические наваждения перекликаются с видениями фантастических оргий, запечатленных "ветераном тюрьмы". Особенно тесная связь с Садом возникла у тех адептов сюрреализма, кто зафиксировал в эротическом действии момент высвобождения деструктивных желаний и сил. Нельзя не упомянуть в этой связи имени С. Дали, придающего, по его собственным словам, "в любви особую цену всему тому, что названо извращением и пороком". Многие из картин этого художника, с характерным для него стремлением -- свойственным и Саду -- рационалистически упорядочить не подлежащий упорядочению мир неконтролируемых, иррациональных, подсознательных порывов души, содержат садический элемент (как, например, "Осеннее каннибальство" (1936--1937), "Одна секунда до пробуждения от сна, вызванного полетом осы вокруг граната" (1944), "Юная девственница, содомизирующая себя своим целомудрием" (1954) и др.). Еще в большей степени "садичен" немецкий сюрреалист Г. Бельмер, чрезмерно насытивший свое творчество образами эротического насилия. Его "куклы" (это скульптурные работы, созданные из различных материалов) словно побывали в руках жестоких либертинов: их конечности вывернуты, глаза полны слез и страха. Садические мотивы звучат также в творчестве А. Массона, Ф. Лабисса, М. Рея (создавшего воображаемый портрет Сада на фоне Бастилии), М. Эрнста (в его картине "Дева Мария, наказывающая младенца Иисуса в присутствии трех свидетелей: Андре Бретона, Поля Элюара и автора", на которой изображена мадонна, беспощадно шлепающая Христа по ягодицам), К. Труя, писавшего картины непосредственно по мотивам романов Сада. Отдавший большую дань сюрреализму крупный испанский режиссер Л. Бюнюэль зачастую создает в своих фильмах сцены, навеянные образами садического мира. Садический "привкус" ощущается также в драматургии теоретика "театра жестокости" А. Арто, стремившегося обновить театральные каноны путем введения навязчивых тем кровосмешения, пыток и насилия. И уж если речь зашла о драматургии, то нельзя не упомянуть о творчестве Ж. Жене, достойного продолжателя садических традиций в XX веке, "идейного" гомосексуалиста, испытывающего слабость к "организованному злу", в каких бы брутальных формах оно ни выражалось, воспевающего три основные "добродетели": преступление, педерастию и предательство ("Наверное, именно моральное одиночество предателей -- к которому я стремлюсь -- заставляет меня восхищаться ими и их любить",-- пишет он в "Дневнике вора"), прославляющего запретное действие во имя его запретности. Ж. Жене пребывает в своеобразном мире нравственных ценностей, где все сознательно вывернуто наизнанку, поставлено с ног на голову вследствие продолжительного припадка глумления не то над "буржуазным конформизмом", не то над "condition humaine".
"Гуманистический комплекс" первых послевоенных лет заставил по-новому взглянуть на "божественного" маркиза. "Бесспорно,-- писал в 1945 году Р. Кено,-- что воображаемый мир Сада, желанный его героям (и почему бы -- не ему самому?),-- это прообраз, в виде галлюцинации, того мира, где правит гестапо с его пытками и лагерями".
Французские экзистенциалисты "встретили" Сада холодно. "Нужно ли сжечь Сада?" -- задалась вопросом Симона де Бовуар; можно было подумать, что для маркиза вновь начался XIX век. В духе сартристского физиологизма Бовуар в своем обширном эссе попыталась (без особого успеха) объяснить своеобразие философской проблематики Сада патологическими свойствами его организма: мнимым гермафродитизмом, породившим якобы ревность Сада к женщинам как к своим соперницам и желание их уничтожить. Камю был еще более категоричен. В своем анализе философии Сада в "Бунтаре" он в достаточной мере голословно идентифицировал идеи Сада с идеями его героев вроде Сен-Фона, низводящих "человека до объекта эксперимента".