В сопровождении священника мы начали спускаться.
Стало совсем темно. Свет дают только укрепленные по стенам факелы.
Мы оказались у массивных деревянных дверей, и священник распахнул их перед нами.
Этот зал меньше верхнего. По стенам поднимаются амфитеатром мраморные кресла в семь рядов. Все места заняты священниками, входящими в совет. Свет факелов играет на желтых одеяниях, делая их подобными пламени. Кратер из огня, и на дне – небольшой мраморный круг.
Над кругом нависает перевернутый шатер из белого камня, увенчанный хрустальной иглой, на ее конце – кольцо светлого металла, то самое, о котором я рассказывал Юсто. К нему привязывают рабов во время казни веревкой.
Навстречу игле поднимается мраморный цилиндр с плоской вершиной. Словно древесный пень. Он покрыт белой салфеткой. Я подхожу и выкладываю на него Знаки власти, постоянные, те, что поставлю Юсто сейчас: и для сосков, и для ануса.
По другую сторону цилиндра, в круге, находится нечто, напоминающее кресло, низкое, высеченное непосредственно в камне, с гладкой покатой спинкой. Рядом с креслом, на такой же салфетке, лежит инструмент, напоминающий клещи, но с тонко заточенными краями. Он сделан из того же блестящего металла, что и кольцо.
– На колени! – говорю я Юсто.
Он подчиняется, и священники начинают петь. Протяжная и красивая песня о преданности земному Господину, которая есть отражение преданности Господину Небесному. О том, что йалайти должен отдать земному Господину свою кровь, в знак того, что и жизнь его, и душа принадлежат Ему. Так и его Господин отдаст в свое время жизнь Господину Небесному.
Песня действует на Юсто, он немного расслабляется.
К нам подходит глава священников в расшитой алым золотой мантии и благословляет щипцы и Знаки Власти. Ставит на салфетку баночку с мазью, останавливающей кровь, и кладет маленький блестящий цилиндрик (он тоже необходим). Подходит к Юсто, наклоняется, шепчет ему на ухо какие-то успокаивающие слова. Юсто кивает.
Священник возвращается на свое место прямо напротив нас.
Все, можно начинать.
Я обхожу Юсто.
– Подними рубаху! – я говорю тихо, так что за пением священников меня слышит только он.
Снимаю цепь с сосков и бросаю к подножию мраморного цилиндра. Она останется здесь в знак того, что Юсто стал моим инициированным рабом, и его положение освящено и законно.
Возвращаюсь.
– Первая поза покорности!
Вынимаю стержень, отметив, как четко связано со страхом эротическое возбуждение йалайти. Бросаю стержень к первому Знаку.
Медленно вхожу в Юсто. Песня священников становится все быстрее и громче. Напряжение нарастает. Он стонет.
Песня срывается на крик.
– Во славу Небесного Господина!
Выхожу из него и ставлю новый грушевидный Знак Власти, тот, что он будет теперь носить.
– Выпрямись и надень штаны, – тихо говорю я.
Беру новую цепь для сосков.
– Подними рубаху.
Иглы пронзают соски. Юсто стонет.
– Опускай!
Пятна крови на груди.
– Вставай! Иди сюда!
Я помогаю ему подняться. Мы переходим в другую часть круга.
– Спусти штаны, и на кресло.
Помогаю ему сесть.
– Разведи ноги.
Красный замотанный пенис слегка приподнят, словно ждет.
Беру клещи и накладываю их у его основания. Резко сжимаю.
Юсто кричит, но крик теряется за громогласным:
– Слава Небесному Господину!
Приподнимаю его штаны и прикладываю к ране, потом останавливаю кровь и ввожу в мочеиспускательный канал короткий металлический стерженек, который нам дал священник.
– Встань!
Он слегка пошатывается, у него кружится голова. Я помогаю ему встать, подвожу к трону главы священников.
– На колени!
Помогаю ему преклонить колени.
– Это мой раб освященный и законный!
– Пусть будет в ошейнике!
И я защелкиваю ошейник у него на шее.
Звонит телефон. Долго, занудно, не переставая.
Открываю глаза. Сквозь красные шторы бьет яркий дневной свет. Странно, неужели за время нашего «путешествия» даже не успело сесть солнце.
Жюстина лежит рядом, по-моему, в той же позе, что перед «полетом». Из кожи торчат иглы.
Смотрю на себя. Иглы тоже на месте, но я их совершенно не ощущаю.
Аккуратно снимаю одну за другой. Вот теперь поморщился. Снимать больно.
Только тогда снисхожу до телефона.
– Да?
– Ольгу Пеотровскую! Что у вас случилось?
– Ни… – я хотел сказать «ничего», но взгляд упал на дату и время на телефонном табло. Понедельник. Три часа дня. Мы «пролетали» почти сутки. – Оля сейчас не может подойти, что ей передать?
– Это из банка. Она заболела?
– Да. Очень извиняется за то, что не смогла предупредить. Завтра выйдет обязательно.
– Ну, слава богу! А то мы уж не знали, что и думать! Три часа звоним!
– У нас был выключен телефон. Я выключил. Знаете, когда человеку плохо – звонки очень мешают.
– Да-да, конечно. Попросите ее перезвонить, когда ей станет лучше.
– Непременно.
Я положил трубку и занялся иглами Жюстины. Она застонала. Отлично! Значит, жива.
Я снимал иглы, а в голове билась одна всепоглощающая мысль: «Больше никогда!» А если бы не сутки, если бы неделю? Я вспомнил пресловутую крысу, нажимающую на кнопку, связанную с электродом, вживленным в центр наслаждения, и умирающую от голода за несколько часов. Почему тот мир вообще отпустил нас?
Честно говоря, там было классно, и не только из-за улетного СМ-эротизма. В том мире наша девиантная сексуальность была общественно одобряемой нормой.
Я подумал о связи эротики, мистицизма и крови. Неужели у меня фетиш на кровь? Не замечал за собой раньше. В общем-то, ничего страшного в этом нет. Для того чтобы полюбоваться видом крови, вовсе не обязательно наносить партнерше какие-либо серьезные повреждения. Есть специальные техники: море крови обеспечено, а через полчаса ни царапины.
С сакрализацией сложнее. Я усмехнулся. Вероятно, это какой-то архетип. Откуда связь между религией, сексом и кровью, так распространенная во всех культурах? Может быть, древние люди поклонялись какому-нибудь животному, которое разрывало их на части во время охоты? Или просто это женская менструальная кровь? Второе объяснение, наверное, больше бы понравилось господину Оккаму, но кажется уж слишком тривиальным и прозаичным.
Обрезание, жертвоприношение, кастрационный комплекс. История последнего началась в Древнем Египте, если не раньше, до письменной истории.
Эта тема фигурирует во многих древних мифах, у многих народов. В греческой мифологии Урана кастрирует его сын Кронос и становится властителем мира вместо отца. Это почти всегда связано с отношениями власти. Сатурн отрезает детородный орган у своего отца, а Юпитер, в свою очередь, подвергает той же операции Сатурна.
На древнеегипетских барельефах есть сцены кастрации пленников. В перечислении трофеев, добытых египетскими воинами в Ливии, упоминаются свыше тринадцати тысяч пенисов. Так же поступали в Ассирии, Вавилоне и других странах Древнего мира. Не были исключением и Древняя Греция, и тем более Рим.
Нерон после смерти императрицы Поппеи велел кастрировать красивого юношу Спора, переименовал в Сабину и женился на нем. С великою пышностью он ввел его в свой дом и жил с ним, как с женой. Кто-то удачно пошутил по этому поводу: «Как счастливы бы были люди, будь у Неронова отца такая жена!» Он одел его, как императрицу, и везде возил в носилках с собою, то и дело целуя. Сам же император, чтобы компенсировать этот союз, вышел замуж за вольноотпущенника Дорифора и отдавался ему, крича и вопя, как насилуемая девушка.
У древних скифов был обычай брать с собой на войну маленькие медные или железные серпы, чтобы оскопить попавших в плен. В отличие от кастрации, когда удаляли только яички, при оскоплении отрезали и половой член. Поскольку скифские женщины сражались бок о бок со своими мужьями, зачастую именно им отдавалось исполнение этого ритуала. Воительницы Древней Ирландии, колесничие и лучницы, после боя оскверняли трупы убитых врагов, отрезая гениталии мужчинам и насилуя трупы женщин, втыкая в их влагалища различные предметы. Обычай этот жив и поныне: афганцы, чеченцы и прочие аллах акбары не упускают случая засунуть в рот убитому его отрезанный член.