Я пожал плечами. Соседи-уголовники просветили меня, что «Бутырка» – это лучше, несмотря на переполненные и вусмерть прокуренные камеры. Их логика не совсем понятна, но верить хочется.
– Плохо вам там будет, – заметил следак.
– Почему же?
– Место у параши обеспечено.
– Что, всей камерой будут опускать?
Он расхохотался.
– А тебя не надо опускать! Ты фуфлышка!
Я не стал напоминать ему, что на брудершафт мы не пили.
– Это еще что за термин? – спросил я.
– Фуфлышка? Или фуфло. Человек, который обещал и не сделал. Хуже «петуха».
– И что это за обещание, которое я имел несчастье нарушить?
– Убийство, господин Маркиз. Обещал убить и не убил. У братвы с этим строго. За базар-то отвечать придется.
Я не стал спрашивать, откуда ему это известно – какая, в конце концов, разница – меня поразила парадоксальность ситуации.
– Вы собираетесь судить меня за убийство и при этом упрекаете, что я кого-то там не убил?
– Так я не упрекаю – я предупреждаю. И только.
Он еще помедлил так, словно очень не хотел делать то, что велел ему служебный долг. Я уже ждал, что меня уведут обратно в камеру, но он, наконец, сказал:
– Есть еще один выход. Вот, прочитайте!
В документе, который он мне протянул, речь идет о залоге. Меня собираются освободить под залог в пятнадцать тысяч долларов (в рублях по курсу), и деньги нужно внести не позже, чем завтра утром. Сумма не такая уж астрономическая, но за сутки Кабош столько не соберет – я уверен. Да и зачем ему париться ради меня? Он что, мне мать родная? А для моей матери и пять тысяч – целое состояние. Я бы предпочел, чтобы она вообще не знала, где я провел последние две недели.
– Это маловероятно, – сказал я. – Но если вдруг – я не против.
– Поглядим, – проговорил следователь.
Мне позволили остаться наедине с адвокатом, и он прояснил ситуацию.
– Вчера были выборы, Андрей, и ваш недоброжелатель, похоже, проигрывает, хотя еще не все бюллетени посчитаны. А посему Олег Петрович находится в некотором недоумении, – он улыбнулся. – Господин Пеотровский наверняка останется во власти, найдут же ему местечко, но пока под шумок есть надежда отвести обвинение. Особенно после публикации дневников вашей жены.
– Они опубликованы?
– Да. И с комментариями. Увлечение, скажем так, Ольги Пеотровской объяснили крайне суровым характером отца и ее собственной склонностью к шизофрении, возможно, наследственной.
Он улыбается, и я готов убить его за эту улыбку. Будь моя воля, я бы никогда не дал разрешения на эту публикацию. Кабош… Конечно, Кабош! Хотел, как лучше. Хотел меня вытащить любой ценой. Впрочем, для него это не жертва. Он слишком рационален, чтобы дорожить честью мертвецов.
А я? Я что, не рационален? Почему я почти физически ощущаю, как на мои плечи ложится груз чужой вины? Словно это я написал статью, последствиями которой так удачно воспользовался.
– У Кабоша нет таких денег, – вслух сказал я.
– Поглядим, – протянул адвокат, словно процитировал Волгина. – То, что вообще возник вопрос о залоге, – уже очень хорошо.
Я возвратился в камеру в смятенных чувствах. С одной стороны, забрезжила надежда, хотя и очень призрачная. Вероятность того, что за меня внесут залог, честно говоря, близка к нулю.
С другой стороны, перспектива провести десяток лет за решеткой на низшей ступени местной социальной лестницы ох как не радует! Правда, есть еще один выход – исполнить обещание.
Я не считаю, что от потери двух таких представителей, как мои соседи по камере, человечество что-либо проиграет, но накручивать себе срок как-то не хочется. Я не принадлежу к субкультуре преступного мира, и даже коронация в воры не является для меня карьерным достижением. Я человек нормального социума, всегда был к нему плюс-минус лоялен, жил и хотел жить в нем, не мысля себе другой жизни. И в него хотел бы поскорее вернуться. А понятие «вор» окрашено для меня отрицательно, даже если он десять раз «в законе». У меня много грехов, но клептомания к ним не относится.
И вообще мне мало какой-либо субкультуры. Даже если вся «Бутырка» будет провожать меня как героя, когда, убив тех, кто пытался меня оскорбить, я пойду делать чистосердечное признание – мне будет мало этого почета и этой славы. Мне нужно все общество. Весь мир. Вся Вселенная!
И тут я понял, что Волгин просто провоцирует меня. Чтобы я сам засадил себя так, что никакой Кабош меня не вытащит.
Ничего! Мы еще поборемся!
– Ну что? – спросил Глеб.
– Возможно, я завтра вас покину.
– Переводят?
– Как ты догадался? Переводят в «Бутырку» или выпускают под залог…
– Выпускают?! Слушай, главное, ничего не забыть. Собери вещи заранее. Примета такая: что-нибудь забудешь – вернешься. А мы уж тебя из камеры вымоем – полы отдраим! Чтобы не вернулся больше никогда, чтобы на свободу вышел!
– Спасибо, Глеб. Ответь мне только на один вопрос, напоследок. Что, надо было убить?
– О чем ты?
– Ты понял.
– Мусорам поверил?
– Глеб, если обещал убить – убей, есть такой воровской закон?
– Есть. Но больше для братвы, для наших. Ты же не наш, самурай. Ты мужик, уж не обижайся. Но ты нормальный мужик, даром, что интеллигент. Правильный, – он усмехнулся. – И спасибо, что не убил.
Утро. Часов десять. А значит, я не сплю уже четыре часа. Здесь подъем в шесть. Будят немилосердно, включая гимн на полную громкость. Зачем? Чтобы бездельничать?
В тюрьме не заснешь и без гимна. Сон превращается в полудрему-полузабытье, не приносящее отдохновения, не восстанавливающее, а отнимающее силы.
– Снилось что-нибудь? – спросил Глеб.
Здесь до смешного серьезно относятся к снам.
Мне снилась Жюстина. Мы шли с ней, взявшись за руки, по широкой трубе с полупрозрачными стенами, словно по подводному туннелю.
– Это девушка, которую ты убил? – вступил в разговор Васька.
– Которая умерла.
– Это хорошо, – заметил Глеб. – Значит, она вроде призрак. В некоторых зонах есть привидения. Если являться начинают – к амнистии. Добрая примета. А в конце туннеля что было?
– Свет, – усмехнулся я.
– На «А» фамилия! – раздалось из коридора. – С вещами на выход!
– Ну, ничего не забывай, – шепнул Глеб. – Удачи!
Кроме всего прочего, я прихватил пайку хлеба.
– Оставьте, это вам больше не понадобится, – сказал толстый лысоватый мент.
Меня выпускают на свободу.
За воротами Петровки лежит снег, белый, как подвенечное покрывало, а высоко над головой сияет небо, высокое и синее, как в первый день творения. Меня никто не встречает. Где уж ментам сообщить моим друзьям об освобождении! Что им до того, что у меня нет ни денег, ни теплой одежды (кожаная куртка так и осталась у заинтересовавшегося ею петровского мента)!
Но я не замечаю ни отсутствия шнурков на ботинках, ни отсутствия куртки, ни ветра, ни мороза – только бездонное небо над головой и свою свободу.
Иду по бульварам в сторону Чистых прудов. Не торопясь, слушая скрип снега под ногами, чуть не хохоча в голос и задыхаясь от счастья.
Добрался до дома, наполовину пешком, наполовину зайцем на трамвае, и не заработал даже легкого насморка. Я весел и просветлен, как суфийский шейх во время молитвы, и сам могу полмира согреть своим теплом. Как только не таял снег под моими ногами?
Эндорфиновая буря, вызванная освобождением, бушевала еще неделю. «Ага! Со мной творилось то же самое, когда я вернулся из армии», – ухмылялся Кабош.
Но неделя прошла, и я вдруг осознал:
а) что свобода еще не окончательная (дело не закрыли, хотя перевели на статью «причинение смерти по неосторожности»), и у меня есть шанс загреметь обратно, несмотря на утверждения адвоката, что человека, который прибыл на суд своим ходом, а не приехал на машине с зарешеченными окнами, психологически засадить труднее, и последнее, в общем-то, редко случается;
б) что на мне висит офигительный долг Кабошу и еще нескольким добрым людям, потратившимся на адвоката и залог;