И он продолжал говорить и говорить, не замечая, что постепенно голос его утрачивает нежность и мягкость и слова звучат все тверже, — ведь ему приходилось думать сразу о многом, приходилось делать над собой большое усилие, чтобы устоять против внезапного искушения выкрикнуть маркизе: «Я объясню вам. Я скажу. Все скажу!» — искушения произнести эти слова вместо других, ничего не значащих, ничего не объясняющих.
— Послушайте, Цозима!.. Выслушайте меня хорошенько. Я не могу видеть, как вы плачете, я не хочу, чтобы вы когда-нибудь еще плакали! Никогда, слышите, никогда больше я не хочу видеть ваших слез. Вы — маркиза Роккавердина… Будьте смелой и гордой, как и я. И никогда больше, никогда, никогда не говорите, что сомневаетесь во мне, что не чувствуете моей любви. Вы очень обижаете меня этим. Я этого не потерплю… Ревность — удел глупых баб. Ревность к прошлому — еще хуже… Мне необходимы спокойствие, мир. Поэтому я счел вас достойной этого дома. И думаю, не ошибся… Я понимаю, что вам нездоровится. Может быть, у вас жар… Завтра я пошлю за доктором… и за вашей матерью, а она женщина весьма разумная и сможет дать вам правильный совет, я уверен… Но вам не нужны ничьи советы, кроме моих. Вы должны верить в меня… И пусть это будет последний наш разговор на столь неприятную тему. Если вы любите меня, будет так! Если не хотите огорчать меня, будет так!
Под конец его голос зазвучал так сурово, что маркиза, почти напуганная, перестала плакать. И, провожая его взглядом, пока он, опустив голову, нахмурившись, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате мимо кровати, она не удержалась и жестом подозвала его.
— Простите меня! — сказала она. — Никогда больше! Никогда!
— Посмотрим! — сухо ответил маркиз.
32
Дон Аквиланте пришел к маркизу поговорить об угрозе, нависшей над операциями в Сицилийском банке, но маркиз вдруг прервал его неожиданным вопросом:
— Вы больше не видели его?
— Кого?
— Его!.. И того, другого?
Он говорил тихо, словно опасаясь, что кто-то услышит его, хотя они были в кабинете одни и дверь была закрыта. И, произнося слова «его» и «того, другого», он подмигнул одним глазом. Дону Аквиланте показалось очень забавным, что маркиз вздумал шутить как раз в тот момент, когда они говорили о серьезных делах. И все же он ответил:
— Я больше не занимался ими. Но мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас давайте думать о Сицилийском банке.
— Да, давайте думать о Сицилийском банке… Подумайте как следует, — добавил маркиз.
И погрузился в какие-то свои мысли, устремив взгляд в пространство. Дон Аквиланте с изумлением посмотрел на него.
— Вам нездоровится? — осторожно спросил он.
— Кто вам это сказал? — ответил маркиз, словно приходя в себя. — У меня вот тут гвоздь, вот тут, в самой середке лба. Пройдет. Я не сплю уже несколько ночей, словно кто-то пальцами держит мои веки, чтобы они не закрывались.
— Я приду завтра. Так будет лучше.
— Да, будет лучше, — рассеянно ответил маркиз.
Дон Аквиланте вышел из кабинета, качая головой. Проходя мимо двери, ведущей в гостиную, он услышал, что его зовут:
— Адвокат!
— О, синьора маркиза!..
— Вы уже уходите? Присядьте.
— Я приду завтра. Маркиз говорит, что ему нездоровится.
— В самом деле…
— Он слишком надрывается…
— Я не смею даже спросить его, как он себя чувствует. Он сердится, не отвечает.
— Это от бессонницы.
— И от слабости. Вот уже несколько дней, как он почти ничего не ест! Я встревожена. Сидит запершись в кабинете, листает бумаги… Ваш визит, извините, меня беспокоит. Может быть, дела идут плохо?