Чтобы понять все значение последних слов, читатель должен вспомнить, что Марко впервые произнес их за восемь лет до описываемых событий, когда, разгромив армию папы, он бросился преследовать миланских перебежчиков, сражавшихся в ее рядах. Эти слова приобрели в то время большую известность, и по ним можно было догадаться, что Марко Висконти уже тогда в глубине души не был врагом папы, хотя и боролся против него с оружием в руках.
Когда письмо было окончено, секретарь вышел, а Марко с улыбкой сказал Отторино:
— Ты все-таки вернулся! Обязательно хотел, чтобы за тобой прислали гонца, да?
— Я не думал… — начал было юноша извиняющимся тоном.
— Ну, довольно, довольно! Теперь ты здесь, и я тебе все прощаю.
Они обменялись еще несколькими словами, а затем Марко, дружески положив руку на плечо двоюродного брата, стал рассказывать ему о причинах, побудивших его примириться с авиньонским папой, и посвятил его во все свои новые планы.
— Итак, да здравствует папа Иоанн! — воскликнул Отторино. — А как же Николай Пятый? Тот, за кого мы до сих пор сражались, — что будет с ним?
— Он останется тем, кем и является на самом деле, — раскольником и лицемером.
— Так, значит, нам надо сесть на школьную скамью и вызубрить словечки гвельфов?
— Зато папа вновь нас благословит, — сказал Марко.
— Да, но отлучит другой, — возразил Отторино.
Прославленный воин, нахмурив брови, ответил:
— В конце концов, ты отлично знаешь, что законный папа — это тот, который живет в Авиньоне. Он преследовал моего отца, мою семью, всех наших друзей, он отлучил нас от церкви, объявил нас еретиками, причинил нам все зло, какое только мог, но от этого он не перестал быть истинным папой. Ты думаешь, все эти годы, пока я враждовал с ним, я был в мире с самим собой, помня о том, что меня отлучили от церкви?
Юноша, и не подозревавший, что подобные чувства могли терзать душу его прославленного родственника, изумленно смотрел на него, а тот продолжал со смущенным видом:
— Память о моем бедном отце всегда омрачала для меня радость всех моих побед. Ты знаешь, как мой отец, этот великий ум, столько лет отмеченный печатью папского гнева, сумел подняться высоко над всеми другими властителями Италии. Но, одолевая светский меч папы, он никогда не позволял себе насмехаться над его духовным мечом []. И когда на склоне лет он почувствовал, что близится его последний час, что скоро он покинет этот свет, он вспомнил прожитую им жизнь и ужаснулся. О, из моей памяти никогда не изгладится та ночь, когда он, мучимый видениями, велел созвать всех своих домашних, духовенство монастыря святого Иоанна в Монце и, преклонившись перед алтарем, сказал, что жаждет умереть в лоне святой церкви. Он заливался горючими слезами, сокрушаясь, что не сможет покоиться после смерти в освященной земле. Если бы ты видел, какой невыразимой мукой было искажено его лицо, остававшееся невозмутимым даже в тоске изгнания и спокойным даже в минуты тайных тревог!
Отторино не мог опомниться, и, если бы Марко не вкладывал в свои слова столько чувства, он подумал бы, что перед ним безумец.
— Я расскажу тебе сейчас, о чем мы договорились с нашим двоюродным братом Лодризио. Он начнет вооружать своих вассалов под тем предлогом, что хочет помочь своему брату, аббату монастыря святого Амвросия, который посылает в Лимонту отряд, чтобы наказать взбунтовавшихся против него мужиков. Ты приехал оттуда и, наверное, знаешь, в чем дело?
— Конечно, но, по правде говоря, мне очень жаль бедных горцев, которых просто за уши втянули в это дело, и если бы можно было…
— Чего же ты хочешь? Такова прихоть господина аббата, а сейчас это нам только на руку!
— И все же мне очень жаль, — настаивал юноша, — что граф дель Бальцо может потерпеть из-за этого ущерб.
— А кстати, расскажи-ка мне про этого графа дель Бальцо: он все такой же болтун, каким был в юности?
— Бедняга! — ответил Отторино, который не мог заставить себя сказать «да».
— А Эрмелинда, его жена? Ты ее видел?
— Видел ли я ее? Я две недели прожил в их доме. Это ангел, настоящий добрый ангел.
Марко встал, сделал несколько шагов, а потом спросил:
— Значит, Биче во всем похожа на нее?
— Она вся в мать: они похожи как две капли воды.
— Ты столько мне про нее написал из Варенны… Послушай, а этот твой… Как его? Да, Пелагруа, которого ты мне рекомендовал, я послал его управляющим в мой замок в Розате. С виду он человек бойкий и, быть может, еще пригодится… Но знаешь, мне не очень-то нравится, как неумеренно ты хвалишь Биче! Это не слишком честно по отношению к дочери Франкино Рускони, которая, насколько я знаю, влюблена в тебя до безумия. Ну, довольно. Я хочу, чтобы ты скорей породнился с ее отцом, и тогда Комо наверняка будет на нашей стороне. — Отторино ничего не ответил. — Мне пришла в голову еще одна мысль, — продолжал Марко, — скажи, этот твой граф дель Бальцо, он все такой же рьяный гвельф, каким был раньше?
— Да, он нисколько не изменился.
— Так пригласи его в Милан, — сказал Марко. — В такие дни богатый человек из знатного рода, который болтает о чем угодно, воображает себя знатоком законов и пропитан всеми этими премудростями до мозга костей, — это же дар божий. Постарайся, чтобы он обязательно приехал.
— Не знаю, захочет ли он. Граф — человек очень осторожный и ведет в своих горах тихую и спокойную жизнь.
— Если я правильно тебя понял, ты хочешь сказать, что он не рискнет сунуться в город, который до сих пор принадлежит гибеллинам? Ну что ж: страх против страха, припугни его чем-нибудь похуже, и он приедет. Сообщи ему, что банда головорезов направляется в Лимонту и устроит там содом и гоморру и что аббат монастыря святого Амвросия думает, будто он подстрекал его вассалов бунтовать. Короче говоря, подтолкни его, заставь его удрать оттуда сюда.
— Мне не хотелось бы, — отвечал, колеблясь, Отторино, — чтобы из-за меня с ним приключилось что-нибудь плохое.
— Ну и пугливым же ты стал, братец! — сказал Марко, глядя ему в глаза. — Как ты заботишься о спокойствии своего друга! Ну, довольно! Если он приедет, слава богу, а если нет, то и говорить не о чем: аббату он действительно мил, как смертный грех, банда, которую тот посылает в Лимонту, отлично знает, что в замке полно денег и драгоценностей, — так что пусть поразмыслит и сам выберет, что ему больше по душе.
Тут Марко замолчал так, словно ему нечего было добавить и он не желал ничего больше слушать, а потому Отторино низко поклонился и вышел.
Когда он спустился в зал, где оставил своего оруженосца, стоявший там шум стих: пажи и солдаты почтительно приветствовали родственника своего господина, а Лупо вышел за ним.
— Что за крик вы там подняли? — спросил Отторино у оруженосца, когда они спускались по лестнице.
— Ничего особенного, — отвечал Лупо. — Просто, пока мы болтали и пили, как это полагается, один солдат из отряда Беллебуоно, который служит у вашего брата Лодризио, не зная, что я из Лимонты, сказал ужасную вещь о моей деревне.
— И что же сказал этот неотесанный болван?
— Он сказал, что в ней живут одни еретики и негодяи — в общем, наговорил кучу оскорблений — и что ему приказано отправиться туда, и он хочет дать каждому из своих шестидесяти копейщиков повесить по одному жителю деревни, а себе оставить десяток еретиков.
— Неплохо сказано! — заметил Отторино. — Язык у него подвешен, как у тюремного колокола, который звонит всем на беду! И ты смолчал?
— Я ответил, что быть палачом ему очень подходит и по виду и по повадкам, но что если он тронет хотя бы одного из моих горцев, то обожжет себе руки. Ну, слово за слово, мы разгорячились, я не выдержал и поставил ему синяк под глазом, и тут все начали так шуметь, будто я его убил до смерти.
— Ты слишком скор на расправу.
— Это верно, я понимаю, что поступил дурно, но как тут было удержаться! Этот негодяй и родного отца не пощадил бы! Если бы не мое уважение к этому дому, клянусь жизнью, я его и не так отлупил бы.
13
Светским мечом папы в средние века называли его власть над папским государством, а духовным мечом — его верховную власть Над церковью и право окончательного решения в вопросах веры.