Длинный коридор, ведший в этот зал, был забит пажами, служанками и оруженосцами; огромный двор оглашался конским топотом, лаем собак и криками челяди.
Легко представить, как трудно было сеньорам тащить за собой всю эту совершенно бесполезную свиту. Особенно плохо приходилось лошадям: городок был зажат между озером и крутыми, недоступными для всадника холмами, добраться до него можно было либо на лодке, либо спустившись с гор по тропинкам. Но так уж было заведено: свиту брали для того, чтобы все ее видели и оценили богатство, щедрость и знатность ее господина.
Другие комнаты обширного строения, расположенные вдоль фасада, выходившего на площадь, были набиты народом попроще, который проник сюда либо по милости какого-нибудь сеньора, либо по протекции оруженосца, а то и просто с помощью монетки, вовремя сунутой в занесенную длань стражника.
Вместе с рыцарями и благородными дамами в противоположных концах зала для почетных гостей прогуливались адвокат монастыря святого Амвросия и адвокат жителей Лимонты. Оба были в длинных мантиях из лилового шелка, с откинутыми красивыми, отороченными горностаем капюшонами, висевшими сзади почти до земли. Но в отличие от своего противника адвокат лимонтцев не держал в руках серебряного жезла, ибо этого почетного знака удостаивались лишь те, кто защищал дела епископов, монастырей, приютов и монашеских орденов.
Вместе с защитником лимонтцев прогуливался Отторино Висконти, у которого служил Лупо. Он обещал своему оруженосцу приехать в Беллано в день состязания. Это был стройный рыцарь лет двадцати шести, о котором — да не посетует на нас читатель! — мы хотим сказать несколько слов, ибо он будет играть большую роль в нашем дальнейшем повествовании.
Отторино Висконти, сын Уберто, одного из братьев Маттео Великого, приходился двоюродным братом Галеаццо Первому, умершему за год до описываемых событий, а следовательно, и остальным трем сыновьям Маттео — Марко, Лукино и Джованни.
Едва лишь благородный юноша достиг возраста, когда смог носить доспехи, он поступил под начало к своему двоюродному брату Марко, человеку уже зрелого возраста, слывшему одним из самых смелых кондотьеров Италии. Научившись владеть оружием у этого великого воина, полюбившего его как сына, Отторино получил под его руководством боевое крещение и навсегда встал под его знамена.
Таков был наш юный герой, изысканно одетый в алый бархатный кафтан и короткий голубой плащ, богато расшитый серебром и подбитый собольим мехом. Массивная золотая цепь дважды обвивала его шею и падала на грудь. Из-под дорогой шапочки того же цвета, что и плащ, выбивались черные кудри, мягкими волнами ниспадавшие на плечи, а белое перо, осенявшее слева его лоб, красиво оттеняло цвет его волос. Глаза его пылали сдержанной отвагой, лицо слегка загорело на полях сражений. Он был высок ростом, но строен и ловок. Его осанка, жесты и движения были полны гордости и смелой решимости.
Лоренцо Гарбаньяте, адвокат лимонтцев, рассказывал ему о драматических событиях в Лимонте и о той благородной роли, которую сыграл в них Лупо, его оруженосец, и юноша почувствовал, как сердце забилось у него в груди.
Переведя разговор на графа Ольдрадо и его семью, Отторино спросил адвоката о Биче, с которой он познакомился в замке ее отца, когда она была еще девочкой. Адвокат ответил, что за эти годы она стала настоящей красавицей.
— Так, значит, правда, что она очень похожа на свою мать? — спросил юноша.
— Вылитая мать, они похожи как две капли воды, — ответил Гарбаньяте. — Да мы сегодня увидим ее здесь: я слышал, что отец привезет ее с собой посмотреть на поединок.
— А когда он начнется?
— Через шесть часов после восхода солнца, если не случится ничего непредвиденного, а я этого очень опасаюсь.
— Но что может случиться? Разве не все в порядке?
— Все в порядке, но дело очень осложняется отлучением. Наместник Кривелло велел взять под стражу местного священника, потому что тот не хочет благословить оружие. Священник же говорит, что скорей примет мученическую смерть, чем согласится нарушить отлучение. Наместник продолжает настаивать, и дело грозит затянуться.
— А нельзя ли послать за другим священником?
— А вы думаете, кто-нибудь согласится взять на себя такой грех? Здесь недавно был священник из Лимонты: он приезжал вместе с Лупо, но, услышав, о чем идет речь, тут же нырнул в толпу, и только его и видели.
— Что это там за шум? — спросил рыцарь, внезапно останавливаясь и глядя на толпу, которая окружила человека, только что появившегося в зале.
— Наверное, какой-нибудь шут, — ответил Гарбаньяте, и он не ошибся.
В самом деле, посреди зала стоял причудливо одетый человек: два ряда серебряных колокольчиков украшали его куртку, штаны и плащ, на голове торчало что-то вроде колпака, с которого также свисало множество бубенчиков. Он взял висевшую у него на груди лютню, тронул струны и принялся выделывать такие штуки, что можно было живот надорвать от смеха.
— Это Тремакольдо! Тремакольдо! — слышалось со всех сторон.
Тремакольдо был знаменитым жонглером с довольно дурной славой; он появлялся на всех ярмарках, при всех дворах, на всех турнирах и состязаниях — повсюду, где собирались люди; он знал тысячи шуточек, тысячи затей, умел выкинуть неожиданное забавное коленце, был изобретателен на насмешки, рассказывал интереснейшие истории, пел сирвенты [] и баллады знаменитейших трубадуров и менестрелей [], да и сам был менестрелем не из последних.
— Тремакольдо, Тремакольдо! — раздавались голоса со всех сторон. — Спой нам «Жалобу узницы»! Нет, «Ласточку — касатку». Или нет, другую. Спой нам песню, которую ты сочинил, когда бродил с ворами!
— Ну, так все же какую? — спросил менестрель.
— Последнюю.
— Нет, нет, другую.
— Значит, «Ласточку»?
— Да, «Ласточку».
Тремакольдо сыграл на лютне трогательное вступление и начал так:
Чуть погасит звезды зорька,
Ты окно мое находишь
И словами песни горькой
Разговор со мной заводишь.
В чем тоски твоей разгадка,
Легкокрылая касатка?
Может быть, твоя кручина
Вызвана утратой друга?..
Но тут люди, толпившиеся вокруг него, вдруг расступились и, позабыв о певце, обратили взоры на новое зрелище, представшее их глазам. В зал под руку с отцом входила Биче, дочь графа дель Бальцо. Пока Отторино заключал в объятия своего прежнего хлебосольного хозяина и вежливо раскланивался с его дочерью, Тремакольдо, рассерженный прибытием новых гостей, отвлекших его слушателей, направился к ним, горя желанием отпустить по их адресу несколько шуточек и отомстить за унижение, которому он подвергся, как ему казалось, из-за них. Надо иметь в виду, что в те времена, когда знать держалась столь высокомерно и была столь щепетильна и нетерпима в вопросах чести, одним лишь жонглерам, шутам и менестрелям дозволялось говорить все, что угодно. Им прощались самые колкие и обидные словечки, которые непременно привели бы к кровавому поединку, если бы их произнес рыцарь.
Итак, Тремакольдо выступил вперед, собираясь исполнить свое намерение, но когда он увидел прекрасную Биче, гнев его внезапно остыл, и, обращая насмешку в похвалу, хотя и язвительную для слушателей, он сказал:
— Понятно, что сова умолкает при виде солнца, но чтобы гусаки и гусыни переставали щипать траву и устремлялись ему навстречу, — такого я в жизни еще не видывал.
И все от души рассмеялись этой грубой шутке.
В свои шестнадцать лет девушка была подобна свежей и благоуханной розе, расцветшей ранним росистым утром. Длинная голубая юбка с серебряной сеткой, спускающейся от талии до колен, повторяла цвет ее глаз, но голубизне материи было, конечно, далеко до эфирной глубины, до нежного и томного блеска очей Биче. Пышная копна блестящих светлых кудрей, поддерживаемых одним лишь венцом из серебряных и таких же небесно-голубых, как юбка, цветов, словно волна золотых нитей, ниспадала ей на плечи.