Учтены далеко не все публикации. Есть основания думать, что писательница снабжала фольклорными материалами из своего собрания и М. П. Драгоманова, выпустившего несколько сборников украинских народных песен.
О том, как она напела в Париже композитору Мертке и он положил с ее голоса на ноты двести украинских песен, речь еще впереди. Но тут будет уместно познакомить читателей с не переводившимся на русский язык чудесным вступительным словом Марко Вовчка к первому и, к сожалению, единственному выпуску ее сборника:
— «Эти песни собраны на Украине среди народа. Пели их и старики, и молодые, и дети. Хранились эти песни в памяти, пока не. посчастливилось встретить г. Э. Мертке, который и положил их теперь на ноты.
Надо, говорят, похвалить перед добрыми людьми эти песни, — да хотелось бы знать, кто и как решится хулить их? Если по совести да смелости набравшись сказать, так, верно, лучше украинских песен нет на всем свете великом.
Тому же, кто собирал их, каждая песня будто рисует и голосом и словом народ и краину: рисует печальную и грозную фигуру певца и нежное лицо испытанной певуньи: вызывает в памяти седые головы, закаленные в беде слепой, и молодежь живую, жизнерадостную; расстилает перед глазами тихие цела, степи бескрайние, леса и луга свежие, нивы тучные, тропы и дороги торные… Одна песня течет Днепром синим, другая Десной златобережною, а третья тоже какой-нибудь неведомой реченькой переливается тихо, или озером прозрачным плещет в берега, травой поросшие, или звонкими камышами шелестит где-нибудь над прудом хуторским, или Цветком пахучим красуется и благоухает… Есть маленькая Детская песенка: «Ой, ти, коте, не гуди»; стоит лишь первое ее словечко услышать — точно чарами некими вмиг прогонит любой прекрасный образ, какой бы вам в это время бог ни послал, и как живое встанет ребячье личико, круглое, свеженькое, с двумя веселыми звездочками вместо глаз, а вместо губ — ягода луговая, и слышишь — тонкий голосок звенит Тихонько и ласково над спеленатым братиком, что дремлет в колыбели, — а вокруг убогая усадьба и богатая весна, и по всей земле, кажется, ходит дрема и так сладко колышет, колышет, колышет. И кажется, уснул бы усталый человек, когда б иные песни не будили…»[3]
Эти слова как нельзя лучше раскрывают привязанность писательницы к украинской народной поэзии, оплодотворившей ее оригинальное творчество.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Пожалуй, за все годы супружеской жизни Марковичи так не бедствовали, как в эти месяцы на Куреневке. Благодаря широкому кругу знакомств Афанасий Васильевич занимал и перезанимал небольшие суммы, а Мария Александровна закладывала и перезакладывала все, что можно было заложить. Но молодость брала свое. Никакие невзгоды не выводили их из равновесия. Быть может, именно это время, когда они без особых помех могли отдаваться любимому делу, было для них самым счастливым.
Как трудно им жилось, мы знаем из воспоминаний М. К. Чалого. Он был изумлен, найдя Афанасия с семьей «в самой бедной лачуге, даже без дверей, вместо которых вход в квартиру был завешен какой-то дерюгой».
Увидев на полу кучу книг, он спросил;
— А что это у вас, Афанасий Васильевич, за книги?
— А это оставшиеся нераспроданными песни Метлинского [4].
— А сколько их у вас осталось?
— Кажется, экземпляров тридцать.
— Хотите, я их продам? Кстати, мне приходится сейчас читать моим ученикам о народной поэзии — они их и разберут…
Сказано — сделано. Книги были проданы гимназистам, и вырученные 30 рублей отосланы с Митей Вилинским Афанасию Васильевичу.
«На следующий день, — продолжает Чалый, — к квартире моей, в новом цилиндре от Огюста и сиреневых перчатках, подкатил на лихаче Афанасий Васильевич: под мышкой ящик бомбических сигар, другой — с сухими конфектами от Балабухи и еще что-то в свертке — так что как я посчитал все, что было куплено, то из 30 рублей едва ли что-нибудь осталось на продовольствие. Ну, думаю себе, тут не поможет никакая субсидия. Нужно придумать что-нибудь другое. Посоветовавшись с некоторыми из своих сослуживцев, я склонил в пользу Афанасия Васильевича инспектора казенных училищ Тулова, который и предоставил ему должность учителя географии в Немировской гимназии».
Здесь мемуарист не совсем точен: М. А. Тулов был тогда директором Немировской гимназии, а в Киев перевелся только в 1857 году. Возможно, что Чалый и просил Тулова о Марковиче, но реальную помощь оказали ему более влиятельные знакомые — через посредство Н. Р. Ребиндера, замещавшего попечителя Киевского учебного округа.
Но никакая протекция не возымела бы действия, если бы не кончилось позорное тридцатилетнее царствование Николая I.
Каковы были общественные настроения, можно судить по дневниковым записям Веры Сергеевны Аксаковой, дочери писателя, далекой, кстати сказать, от всякого радикализма. Незадолго до смерти царя она писала: «Положение наше — совершенно отчаянное: не внешние враги страшны нам, но внутренние — наше правительство, действующее враждебно против народа, парализующее силы духовные». Прошло несколько месяцев, и настроения резко изменились: «Все невольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят с каждого, как-то легко стало дышать; вдруг возродились небывалые надежды: безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаянием пришли, наконец, все, вдруг представилось доступным изменению».
Конечно, это были иллюзии. Либеральные послабления ни в коей мере не затрагивали основ самодержавно-помещичьего государства, да и послабления были временными. Но именно в этот период начинается подъем и демократизация общественной мысли. Стали поговаривать о неизбежности реформ и ликвидации крепостного права…
Новые веяния отразились и на судьбе Марковичей. 24 августа 1855 года Афанасий Васильевич получил назначение на должность «младшего учителя географии в Немировскую гимназию с окладом» триста рублей серебром в год». 28 августа ему был выписан проездной билет и выдано денежное пособие.
НЕМИРОВ
Дорога из Винницы в Немиров так красива, что кажется неправдоподобной. Высаженные еще при Румянцеве древние липы на десятки верст образуют сплошную аллею. Узловатые корни выпирают из земли, ветви тянутся от самого низа, сплетаясь в округлые кроны, и каждое дерево породит на зеленый шатер. Если добавить к этому пасущихся там и сям овец под присмотром пастушков в широкополых соломенных шляпах, то невольно вспоминаются буколические пейзажи фламандских живописцев. И думаешь: в этих местах бывала Марко Вовчок, любовалась, как и мы сейчас, этими «райскими кущами», отдыхала под отрадной сенью этих же самых лип. И приходят на память панегирические строки из мемуаров Чалого:
«Благословенная земля, счастливая Подолия! Кому хоть раз в жизни удалось насладиться прелестями твоей богатой природы, подышать ароматическим воздухом, упиться благоуханием твоей неистощимой растительности, заглядеться на твои роскошные равнины — поля, засеянные колосистой пшеницей, при тихом дуновении ветерка сверкающей на солнце золотистыми отливами, на эти зеркальные пруды, окаймленные яркой зеленью, обильные рыбой и дичью, на эти сады, богатые сочными фруктами, — тот не забудет тебя, благословенная Подолия, до самой смерти».
Подольская губерния была возвращена России после второго раздела Польши. Польские паны, ставшие подданными русского царя, сохранили и даже приумножили свои владения. Одному из крупнейших магнатов, графу Болеславу Потоцкому, принадлежали в Брацлавском уезде обширные поместья с тысячами душ крепостных и «родовое именье» Немиров — торговое местечко с разношерстным по национальному составу населением.
Когда-то у берегов Южного Буга гремели битвы, с татарами и не затихали бои гайдамаков с шляхетским ополчением Речи Посполитой. Все напоминало здесь о немирном прошлом: и само название городка, и крепостные валы, и разбросанные по окрестностям козацкие могилы, и переходящие из уст в уста песни и предания о Богдане Хмельницком и героях освободительных войн — славном продолжателе дела Хмельницкого Семене Палии и гайдамацком ватажке Гнате Голом, который убил в 1741 году изменника Савву Чалого, переметнувшегося к польским панам. Владелец Немирова, коронный гетман Иосиф Потоцкий, сделал его полковником надворной милиции, и Савва Чалый стал сражаться с гайдамаками. Его гибель от руки мстителя и послужила сюжетом народной песни. Когда писательница приступила к работе над повестью о Савве Чалом, она просила мужа прислать ей в Париж все известные ему сведения об этом человеке. Сохранился отрывок из записной книжки Марко Вовчка с текстом «Думы яро Савву Чалого» и любопытной пометкой: «Запис[ано] Венед[иктом] М[арковичем] от 120 летн[его] козака Перебийноса в Пирятине в 1858 году».