И строй речи и сама лексика воссоздают народный говор в его безыскусственной красоте, запечатленной в песнях и сказках. И это вовсе не подражание и не литературная стилизация, а показатель полной слитности автора со своими героями. Только так, а не иначе они могли выразить свое мироощущение, только так, а не иначе писательница могла передать их психологию и отношение к событиям.
Сказовая речь и до Марко Вовчка применялась в русской и украинской литературе. Но добродушно-лукавый юмор пасечника Рудого Панька в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» раскрывает преимущественно светлые стороны жизни. Украинская деревня рисуется здесь в розовом свете, как средоточие патриархальной простоты нравов, обусловленных близостью к природе и соблюдением добрых обычаев предков. Суровые жизненные противоречия пока еще не заглушают задорного смеха и не накладывают мрачных теней на творчество Гоголя.
Марко Вовчок по-своему восприняла опыт великого предшественника. В лирических монологах ее героинь-крестьянок преобладает трагедийное начало. Авторские ремарки, развернутые описания, комические эпизоды были бы психологически неоправданны. Многосложность повествовательной манеры Гоголя отразится на более поздних произведениях писательницы («Глухой городок», «Тюлевая баба».) Однако и в ее ранних вещах кое-где звучат гоголевские интонации. Характерный пример — описание толкучего рынка в рассказе «Сестра».
Г. Ф. Квитка-Основьяненко — другой предшественник Марко Вовчка — вошел в историю украинской литературы как первый талантливый прозаик. Он ведет речь от имени обитателя харьковской пригородной слободы, мещанина Гриць-ко Основьяненко, человека степенного и богобоязненного. Если Грицько и посмешит своих слушателей, то тут же разбавит смех поучениями, да еще введет в рассказ морализаторский зачин и концовку. Он хорошо знает и удачно имитирует устную народную речь, но между ним и персонажами из крестьянской среды все же чувствуется некая дистанция.
Марко Вовчок, отбросив всякое морализаторство и дидактику, преодолела этот барьер. Рассказы, написанные в Немирове, вынесли ее на гребень общественной волны. Молчаливая, скромная, застенчивая жена младшего учителя географии вдруг оказалась, по выражению Ивана Франко, «в рядах борцов за свободу и человеческие права порабощенных народных масс».
Марко Вовчок не отделяет себя от своих героев, говорит устами самих жертв барского произвола, целиком и полностью переходит на их сторону. И этим определяется также различие в выборе сюжетов, изобразительных средств, расстановке действующих лиц по сравнению с антикрепостническими произведениями Григоровича и Тургенева.
Автор «Деревни» и «Антона Горемыки» сочувствовал обездоленным как сердобольный барин. Автор «Записок охотника» обличал крепостничество устами дворянского интеллигента, стремящегося войти в положение мужика и понять его загадочную душу.
У Марко Вовчка, не говоря о возможностях, иные художественные задачи. Влияние «Записок охотника» сказалось не столько в литературной манере автора «Народных рассказов», сколько «в разработке образов крестьян как носителей больших, красивых человеческих чувств и в возбуждении ненависти читателя к крепостному праву»{18}.
По свидетельству П. А. Кропоткина, «…в те годы вся образованная Россия упивалась повестями Марко Вовчка и рыдала над судьбой ее героинь-крестьянок».
Сказав свое слово, молодая писательница попала в круг передовых литераторов России. Сама логика общественной борьбы привела ее к революционным демократам. Чернышевский и Добролюбов, Герцен и Огарев, Писарев и Салтыков-Щедрин, Некрасов и Шевченко — вот имена ее будущих соратников. Но по идейным и художественным устремлениям ближе всех был ей, естественно, Тарас Шевченко.
ПЕРВАЯ КНИГА
А Кулиш между тем звонил во все колокола, что «одна пані родилась у Московщині і вже замужем почала вчитись по нашему», да «так зрозуміла вона красоту нашего слова і наче (будто) піснею заговорила!». Сначала он даже не подозревал, что Марко Вовчок — женщина, а потом создал в воображении ее идеальный образ, с нетерпением ожидая, когда заочное знакомство перейдет в личное.
Получив из Немирова очередной рассказ, в июне 1857 года он писал жене: «Чудо, чудо!..Ничего подобного еще не было в литературе нашей. Важно здесь то, что нет вымысла, все было, все случилось и рассказано именно так, как было и случилось; но какой язык! Какие формы! Чудо, чудо!.. это золотое дно для будущих малороссийских писателей. Вот этнография — вот она! Так должно рассказывать о народе! Так надобно сочувствовать народу! Жена Марковича — это гениальная актриса, которая принимает на себя образ молодыць и бабусь наших и лицедействует за них так, что не везде угадаешь, Что взято с натуры, а что присочинено в порыве актерского вдохновения. Но главное — как почувствовано достоинство характера народного! Одни только песни лучше этих речей».
Кулиш работал в эти годы с лихорадочной энергией. Возложив на себя «священную миссию» собирателя и объединителя украинских литературных сил, разрозненных и ослабленных длительными гонениями, он, безусловно, сделал много полезного; и в то же время в любое начинание вносил суетливость и нервозность, считая свои суждения непогрешимыми, и не терпел никаких возражений.
Кулиш был не только первым издателем и редактором, но и первым критиком Марко Вовчка. В частных письмах, предисловии к сборнику и в журнальных статьях он оценивал ее рассказы с позиций романтического народничества — видел в них блистательное подтверждение своей теории о предстоящем возрождении украинской литературы на основе слияния трех элементов: «высоких нравственных начал», хранимых крестьянской массой, богатейших сокровищ народной речи и этнографически точного изображения сельской жизни.
Правильно подметив, что устами Марко Вовчка «говорит сам народ», что ее произведения «живописуют наших крестьян…не так, как привыкли смотреть на них сверху, а так, как они сами себя видят», критик обнаруживает и свойственную ему узость мысли. По его мнению, «Народні оповідання» — всего лишь «живая этнография», эскизы «с натуры», а героини-крестьянки — не более чем «натурщицы». Он сравнивает писательницу с «божьей пчелкой», втянувшей в себя росу из цветов украинской народной речи, но ее собственную роль в искусстве сводит к интерпретации. Акт индивидуального творчества он уподобляет исполнительскому мастерству, превращая демиурга в актера.
Но это еще полбеды. Кулиш упустил из виду антикрепостническую направленность «оповідань», не заметил главного — общественного звучания рассказов Марко Вовчка. «Он говорил о «сочувствии народу», а ее рассказы выражали общественный протест» (А. Белецкий).
То, чего не понял Кулиш, понял Шевченко, поняли русские демократы, поняла, но только не сразу, и сама писательница. И если Кулиш стремился отгородить украинских литераторов от русских, видя их силу в национальной обособленности и пренебрегая исторически сложившейся духовной близостью и родственными связями обеих литератур, то Марко Вовчок уж никак не могла разделять подобных взглядов.
Но пока что она — робкая ученица, а он — благожелательный ментор, пекущийся о молодом даровании. Сейчас он хлопочет об издании «Народних оповідань», не подозревая, что этот маленький сборник перетянет на весах истории все, что сделает для украинской литературы он сам, сам Кулиш, за свою долгую жизнь!
Сборник увидит свет, и он напишет С. Т. Аксакову: «Выпустил я «Народные рассказы» Марка Вовчка с моим предисловием. Изданием этой маленькой книжки я горжусь гораздо больше, нежели изданием сочинений Гоголя, ибо один я мог выпустить ее в таком обработанном виде. Я был вместе и редактором этих ни с чем не сравненных повестей, которые показывают мне в зерне, что будет словесность южнорусская в развитии».
В этих нескольких строчках весь Кулиш — с его непомерным тщеславием, склонностью к преувеличениям и страстным желанием служить родной литературе.