Мария Александровна выражает недовольство поведением Богдана — гневно выговаривает ему за сотрудничество в беспринципных «Биржевых ведомостях». «Как ты лавируешь между всеми этими Пропперами и Раммами? Выучился? Должно быть, трудненько». «Слыхала я — слухом земля полнится, но не верила, что ты деньги загребаешь лопатою. Письмо твое (последнее) несколько в том удостоверяет. Загребай, но… думай о душе».
Оторванная от литературной среды, она может только с помощью Богдана поддерживать отношения с редакциями, не выдавая инкогнито. А Богдан занят своими делами, поручения матери отходят для него на второй план. Но ей хочется еще о многом сказать, поведать миру о том, что она видит, чувствует, знает. «Не пристроить ли заметки приятеля о мнениях, опасениях и чувствах народа в одной глуши — приятель, разумеется, пишет, что есть на деле, не давая своего личного мнения, — нечто вроде фотографического снимка. Замечательны опасения народа, как бы не начались взятки, бывшие в турецкую войну, и измор солдат мукой с червями».
Предложение остается без отклика. В обстановке шовинистического угара такая заметка пришлась бы некстати, по крайней мере в тех газетах, в которых сотрудничает Богдан.
Но она не успокаивается. Ведь напечатал же он несколько лет назад в «Саратовском дневнике» ее неподписанный фельетон «Удельные нравы» — о безобразиях, которые позволяют себе чиновники удельного ведомства. А сколько мерзостей она видит в Александровском! Почему бы не поместить в солидных «Санкт-Петербургских ведомостях» корреспонденцию о возмутительных выходках александровских попов, о том, как они без зазрения совести обирают легковерных прихожан? Острая, убийственно обличительная заметка написана и послана Богдану, но и она остается неопубликованной.
Революционные события побуждают ее переиздать «Историю одного крестьянина» Эркмана-Шатриана. Этот старый перевод, если бы его удалось еще освободить от цензурных искажений, пришелся бы сейчас очень кстати. Нужно действовать, хлопотать, а заниматься этим некому… Легальное издание в России журнала «Былое» и «Воспоминаний» с приложением факсимиле герценовского «Колокола» особенно волнует ее, возвращая память к шестидесятым годам.
Она разыскивает среди своих бумаг письма Герцена и посылает их Богдану для опубликования в «Былом». И тут же сообщает известные ей факты о семейной драме Герцена и его отношениях с Огаревой. «Любопытны русские люди! Так любопытны, что я, разбираясь в старье, пожелала сделать всему этому запись, не откладывая. После моей смерти пусть идет в науку будущим поколениям, как говаривал мой учитель Силич, когда записывал женин рецепт, как наилучше мариновать сливы».
В переписке с сыновьями все чаще и чаще упоминаются «Воспоминания», которые она хочет оставить «в науку будущим поколениям». Приступила ли она к своим мемуарам или только собиралась — неизвестно. Многие произведения Марко Вовчка, о которых речь идет в переписке, до сих пор не разысканы. И далеко не все из того, что публиковалось под другими псевдонимами, выявлено и прочитано.
После смерти Никифораки оставаться Михаилу Демьяновичу в должности земского начальника уже не имело смысла. Общественная деятельность, которой Мария Александровна незаметно для окружающих занималась в Александровском, вызывает сопротивление и новые доносы на мужа. Они живут «в среде вечных сплетен, подсиживаний, скандалов» и не чают, как бы выбраться поскорее «из александровской ямы». Михаила Демьяновича, «невзирая на его неболтливость, имеют в подозрении, все от сановника до мелких секретарей толкут на него давно чеснок, чтобы съесть со смаком (имеются доносы политические и просто в виде рапортов), — попы в этом принимают усердное участие, и если бы не крестьяне, которые ему верят, то давно бы он полетел».
Остаток дней своих писательница хочет провести на Украине. Год-другой, и Михаил Демьянович, выслужив свой «ценз», выйдет на пенсию. Ведутся переговоры о приобретении дома и участка в Богуславе, а пока что нужно удвоить осторожность. «Свое имя, — пишет она Богдану в августе 1905 года, — не хотела бы давать, потому что это обратит александр[овское] внимание, т. е. властей, на меня и помешает моему общению с теми, кто мне нужен…Мне выгодно, когда думают, что «остепенилась» и «ничего такого» мне уже не надо, — является больше возможности проводить в жизнь, что хочу».
В ноябре 1905 года Михаил Демьянович вышел в отставку. К тому времени решился и вопрос о переезде. Находясь на лечении в Пятигорске, Мария Александровна много наслышалась о чудесной природе и целительном климате Нальчика, расположенного у подножья лесистых гор. А когда она случайно узнала, что там постоянно живет ее старая подруга Ю. П. Ешевская, и съездила навестить ее (от Пятигорска это совсем недалеко), убедилась, что лучшего места не найти. Нальчик приглянулся и Михаилу Демьяновичу.
ПРОЩАНИЕ В НАЛЬЧИКЕ
В конце марта 1906 года Мария Александровна с мужем, провожаемые толпою крестьян, покидают Александровское и перебираются в Нальчик. Ненадолго остановившись в слободе у Юлии Петровны, они поселяются в маленьком домике ее дочери Анны Степановны в трех верстах от Нальчика — в Долинске, чтобы отсюда Михаилу Демьяновичу удобнее было наблюдать за постройкой дома на участке, приобретенном в летний приезд в 1905 году.
Была ранняя теплая весна. Мария Александровна сразу же заложила цветник и, как всегда, увлеклась своим садом.
На исходе мая они переехали на свой участок и поселились в сарае, где был выгорожен уголок для жилья. Уютный дом, с тремя просторными комнатами, верандой и прихожей, последнее прибежище Марко Вовчка, отстроен был ближе к осени. Вскоре ее рабочий кабинет с книжными шкафами, пианино и большим письменным столом принял свой обычный вид. В надворной пристройке Михаил Демьянович оборудовал стойло для ослика Ami[24], которого запрягал в двуколку и ежедневно гонял на почту.
Не успела писательница обжиться на новом месте, как последовало обычное распоряжение: «Еще вот что, и это очень для меня важно: если будут печатать письма Герцена, пусть, если им угодно, печатают, что получены от Марка Вовчка, но не называют фамилии, под которою теперь живу в Терской глуши, где не знают, что г-жа Л[обач] и М[арко] В[овчок] одно и то же лицо, а если узнают, то мне придется отказаться от многого, чем занимаюсь, ибо местные интеллигенты вкупе с полицией, которая] тут очень сильна, могут мне наделать много неприятностей. Запомни».
И в этом же письме, помеченном ноябрем 1906 года, она просит Богдана прислать ей слова и музыку «Вы жертвою пали в борьбе роковой» и «Русской марсельезы» — революционной песни П. Л. Лаврова «Отречемся от старого мира».
Вдоль участка с молодым садом шла дорога из аулов, расположенных в верхнем течении Нальчика и Белой речки. В базарные дни чуть займется солнце — в слободу и к полудню — в обратном направлении тянулись скрипучие арбы; кабардинцы и балкарцы на конях, пешком, а то и на осликах, останавливались у нового дома, предлагали хозяевам всякую снедь. Мария Александровна интересуется их жизнью, обычаями, заводит знакомства, советуется со сведущими — людьми о посадках плодовых деревьев и цветов, помогает лекарствами. Немного ей понадобилось времени, чтобы сделать свой вывод: «Кабардинцы — очень добрый, по великодушию похожий на сказочный народ».
В деловых письмах она продолжает безуспешные хлопоты по поводу перепечатки перевода «Истории одного крестьянина» Эркмана-Шатриана и предлагает к изданию любые из своих оригинальных произведений и переводов — «в пользу голодающих, без различия, будь то дети городских убитых, близкие заключенных или деревенские люди».
Революционный подъем в России сменяется временем черной реакции. Закрываются прогрессивные газеты и журналы. «Воспоминания» с «Колоколом», несколько номеров которых поступили к писательнице в Нальчик, запрещены. Недолго просуществовала и газета «Радикал», в которую ушел Богдан из бульварной «Биржевки». Мария Александровна продолжает жадно следить за всеми политическими новостями, много читает, правит свои незаконченные украинские произведения, снова берется за «Гайдамаков» — повесть о народно-освободительном движении XVII века, задуманную еще в молодые годы.