Наличие этих двух нерешенных в русской истории проблем стал причиной перехода части русской социал-демократии на позиции большевизма. К учению Маркса это не имеет прямого отношения. Примерно в том же направлении эволюционировали и некоторые социалистические партии в странах Европы, потерпевших поражение в Первой мировой войне: в Италии это привело к фашизму, в Германии — к национал-социализму. С большевизмом их объединял отказ от демократии как формы политического правления и инструмента модернизации. Но если большевики — даже в самый жесточайший период развязанного ими государственного террора — не порывали связи с марксизмом, сохраняли видимость верности ему, что в немалой степени способствовало его дискредитации, то итальянские фашисты и немецкие нацисты, порой даже сочувствуя и подражая методам большевистского правления, не хотели иметь с учением Маркса ничего общего.
Причину возникновения большевистского и подобных ему движений часто ищут в дурном характере и злых намерениях их вождей. О сходстве Муссолини и Гитлера с Лениным и Сталиным написано множество страниц[9]. Но как объяснить их почти одновременный приход к власти в столь все же разных странах, как Италия, Германия и Россия? Ведь не просто случай способствовал их стремительному возвышению. Своей политической карьерой они обязаны, видимо, не только проявленной ими воли к власти, но существовавшему в этих странах реальному общественному запросу на лидеров подобного толка.
Диктаторы не приходят к власти по собственному желанию. Хотя претендентов на эту роль хватало во все времена, их появление в XX веке — причем не где-нибудь, а в странах европейского континента — свидетельство сложившейся в этих странах общественной ситуации, в которой диктаторским режимам не было альтернативы. При других режимах существование этих стран как суверенных государств, способных достигнуть военного и промышленного паритета со странами-победительницами, был бы, видимо, сильно затруднен. Не удивительно поэтому, что новоявленные диктаторы вышли из рядов не консерваторов и традиционалистов, мечтающих о реставрации старых порядков, а из среды социалистов и анархистов, более всех говоривших о прогрессе и наступлении новых времен. Все они оправдывали свою власть исключительно заботой о будущем процветании и величии собственной нации, государства или трудящихся классов. А чем еще можно соблазнить народ, проигравший войну и оказавшийся в состоянии разорения и нищеты? Обещание покончить с национальным унижением и бедностью, от кого бы оно ни исходило, оказывается здесь важнее любых призывов к свободе и демократии. Что же говорить о русском крестьянстве, веками мечтавшем не о Конституции и правовом государстве, а о собственной земле и жизни досыта? Откуда ему было знать, что одно без другого просто не существует?
В передовых странах Запада промышленная модернизация осуществлялась, как правило, в режиме демократии и рыночной (капиталистической) экономики. Но можно ли посредством демократии модернизировать страну, в которой не сложилось гражданское общество, а средний класс находится в зачаточном состоянии? И как с помощью демократии сохранить территориальную целостность государства, которая перестала быть монархией и империей? Ни у кого из противников большевизма не было ответа на эти вопросы — ни у русских либералов, ни у народников, ни у русских социал-демократов (меньшевиков), воспитанных на идеях европейского марксизма. Короткое пребывание у власти Временного правительства подтвердило неготовность России к демократии в полной мере. По сравнению со своими политическими противниками, так и оставшимися в XIX веке, именно большевики оказались в этот период людьми XX века.
Главным символом политической веры XIX века была либеральная идея свободы. Именно она владела умами противников большевизма. По их мнению, достаточно было покончить с самодержавием, установить республиканский строй, объявить все население страны свободными гражданами России — и все остальное решится само собой: наступит эпоха демократии и экономического процветания. Царя убрали, но результат оказался прямо противоположным — развал армии, распад государства, хаос и анархия. Возникла реальная угроза не только военного поражения, но и гибели государства.
Но ведь и большевики победили в борьбе за власть не по причине своей преданности марксизму, а в силу наличия у них централизованной и сплоченной вокруг своих вождей партии, исполненной решимости взять на себя руководство страной, любыми средствами восстановить порядок и дисциплину. Вера в мощь монолитной партии, построенной по принципу монашеского ордена или религиозной секты, и стала политической верой XX века, вполне созвучной отставшим в своем развитии странам, вынужденным искать пути и средства своей ускоренной модернизации. Большевики первыми сформулировали и претворили в жизнь принципы этой веры, став победителями в политической борьбе. Нельзя назвать их победу ни случайной, ни даже напрасной. Никто больше их не сделал для модернизации страны, пусть и недемократическими средствами, в режиме традиционной для России мобилизационной экономики. Можно сколь угодно негативно оценивать предложенную ими модель развития, но для России начала XX века она была, очевидно, единственно возможной. Даже сегодня, когда с марксизмом и социализмом вроде бы покончено, мы являемся свидетелями возрождения веры в спасительную силу централизованной власти, в так называемую властную вертикаль, что еще раз доказывает не марксистское, а русское происхождение этой веры, питавшей когда-то и большевиков. Не означает ли это, что буржуазно-демократическая революция в России так и не завершилась, не стала до конца ни буржуазной, ни демократической и потому не может служить надежной гарантией от новых рецидивов большевизма? Только в контексте разразившейся в России, но так и не победившей буржуазной революции можно понять явление большевизма.
9
«Ни одна крупная фигура среди социалистов в Европе до Первой мировой войны не носила большего сходства с Лениным, чем Бенито Муссолини»