Что такое представляют собою эти приемы?
Первоначально они почти все носили чисто мнемонический характер. Их употребляли для того, чтобы придать легко запоминаемый вид известному претворяемому в литературное произведение содержанию. Но сам факт, что правильный ритм, рифма, аллитерация и т. д. дают возможность легче запоминать определенную комбинацию слов, покоится на том, что этими способами придается определенная правильность, внешним образом организуется материал. Закономерность и организованность воспринимаемого материала есть сами по себе могучие эстетические принципы (сравни музыка). Эта чисто формальная сторона дела роднит литературу с музыкой. Если бы кто-нибудь слушал стихотворение или хорошую прозу на чуждом языке и совершенно не понимал содержания, то он мог бы тем не менее воспринять внешнюю красоту звучания. Как в музыке, так еще более в литературе, эта внешняя красота звучания может быть отделена от характера содержания. Художник-литератор в некоторой степени, хотя менее, чем музыкант, имеет возможность передать через внешне формальную и по существу звуковую характеристику своего произведения ту эмоцию, ту страсть, которые лежат под его словами, могущими сами по себе выразить лишь понятие. Понятия, разумеется, бесконечно многообразны. Они знаменуют часто и чисто-эмоциональные факты и явления. С этой точки зрения и проза может передавать, так сказать горячими словами, определенные переживания, и тем не менее даже самые горячие слова остаются ледяными понятиями вне вышеуказанных способов, определенной конкретизирующей комбинации слов и определенной музыкальной их обработки.
Это первая и простейшая сторона формы в литературе. Из вышесказанного следует, что форма эта должна, по существу, вытекать из содержания, т.-е. литератор-художник желает высказать некоторое содержание. Если у него такого желания что-то высказать нет, то, разумеется, не может возникнуть и сам зародыш художественного произведения. Но этого мало. Он хочет высказать свое содержание определенным образом, обратить его не только к рассудку читателя (на что больше всего претендует слово), но более или менее потрясти его, заразить его той эмоциональной окраской, той страстью, в которой сам художник воспринимает свое содержание. Для этого он его определенным образом музыкально организует. Стало быть, художественное произведение, в последнем счете, определится своим интеллектуальным конкретнообразным содержанием и той эмоцией, которая живет в душе художника.
Чем сильнее, интереснее содержание, чем цельнее, сильнее эмоция, тем, разумеется, будет действительнее и мощнее и само художественное произведение. Тут могут быть всевозможные градации, могут ставиться всевозможные цели, от шутки или выражения самой легкой сентиментальности, до стремительнейшей страсти, до пафоса отчаяния или пафоса радости.
Отделить содержание от формы в том смысле, в котором я сейчас старался определить ее, конечно, можно. Можно рассказать любое стихотворение, как бы ни сильна в нем была чисто музыкальная сторона. Но что при этом получится? Получится интеллектуальное содержание этого произведения. От этого оно может до крайности обеднеть. Чем меньше произведение базирует на новых идеях или на богатстве конкретных образов, тем больше теряет оно от пересказа, ибо, очевидно, если произведение действительно художественно, то эффект его при бедности интеллектуальным и реальным содержанием определяется богатством эмоций, а эмоция высказывается, главным образом, музыкальным элементом в стихотворной (и даже прозаической) художественной речи.
Можно, разумеется, проследить эволюцию музыки в литературе, т.-е. музыкальной стороны литературы и, может быть, в этой области можно установить некоторые наблюдения и законы, даже игнорируя конкретное содержание художественных произведений. Но все же приобретение на этом пути будет довольно скудным. В конечном счете и эта форма находится в некоторой тонкой зависимости от классовой структуры общества, от того строя чувств, которые доминируют в классе, обслуживаемом данным литературным произведением. А так как это классовое содержание, разумеется, выразится и в сюжетах, в идейном и реальном субстрате литературных произведений, то и тут несравненно лучше рассматривать их в неразрывной связи.
Мы встречаем в истории литературы и такие явления, когда содержание, идейное и реальное, почти совершенно улетучивается, когда обрушивается даже и эмоциональное содержание, когда форма не выражает больше ни тесно примыкающей к идейно-реальному телу одежды, ни той атмосферы чувств, которой окутано в душе художника переживаемое им содержание. Тогда форма становится самодовлеющей, абсолютно схоластической, раз-навсегда установленной, или, наоборот, виртуозно изменчивой, не в зависимости от содержания и живого чувства автора, а исключительно от стремления дать нечто новое и экстравагантное в формальной области.
Можно всегда с уверенностью сказать, что подобная бессодержательная литература имеет своим корнем известную опустошенность тех классов, которые ее поддерживают. Стало быть, в этом смысле даже сама бессодержательность находит свое об'яснение, с марксистской точки зрения, в этом же социальном моменте. Я уже сказал, что вопрос о музыкальном элементе в литературе, как о форме первого порядка, является относительно самым легким. Далее следует вопрос структурный.
Литературное явление, в особенности, когда оно имеет значительные размеры, а стало быть и соответственное богатство содержания, должно быть организовано и построено в смысле распределения своих масс.
Литературное произведение, наподобие музыкального произведения, протекает перед психикой читателя или слушателя как некоторый длящийся, во времени развертывающийся феномен. Необходимо, чтобы читатель или слушатель охватил все произведение, чтобы ни одна существенная его часть не была забыта и затерта, чтобы в конце концов общее впечатление от произведения оказалось бы максимально упорядоченным и как бы способным вызвать в сознании читателя или слушателя некоторый единовременно звучащий аккорд, который сразу дает почувствовать с огромным богатством всю совокупность произведения.
Художественное произведение пространственное может быть анализировано в своих частях и затем синтетически охвачено одним взором, но и тут, в тех случаях, когда речь идет о больших массах, например, в архитектуре, большой задачей является как раз дать возможность охватить таким образом все целое одним суммирующим взглядом. В литературном произведении, за исключением очень коротких, дело чрезвычайно осложняется (как и в музыкальных). Здесь физически невозможно воспринять содержание как единовременное. Это возможно только некоторым соответственным творческим актом читателя. Например, когда мы говорим себе «Илиада» или «Война и мир», мы сразу представляем себе даже на большом расстоянии от чтения какой-то своеобразный аккорд внезапно возникающих, быстро сменяющих друг друга образов определенной музыки, определенных сочетаний чувств и т. п. Вот эта общая окраска, общая характеристика, которые можно затем вновь разложить на отдельные части, легко разбираясь в них, крепко держа в руках некоторую путеводную нить, есть в конце концов то, что остается от литературно-художественного произведения, как некоторый аквизит в душе публики. Разумеется, многое зависит тут от способности самого читателя, но чрезвычайно многое и от конструкции самого произведения. В самом процессе чтения и в особенности в том плодотворном воспоминании о нем, в каковой форме произведение продолжает жить на всю жизнь в душе читателя, огромной помощью, которая сказывается в виде положительного аффекционала, т.-е. радостного эстетического чувства, – являются структурные приемы автора или его композиция.