На протяжении этого долгого периода испытаний, тянувшегося почти всю последнюю четверть прошлого века, не только возросла неуверенность трудящихся в завтрашнем дне, но и возникло состояние нестабильности в лагере самой буржуазии, когда ее экономический оптимизм оказался полностью подорванным; в то же время возник тот наивный оптимизм, который начиная с 80-х годов царил в социал-демократии, прежде всего среди ее рядовых членов. В этом чувстве оптимизма легко распознать ожидание неизбежной революции, которая в свою очередь связывалась с общим, не очень ясно определенным окончательным крахом () существующего политического и социального строя. Это ожидание питалось теорией, в которой не случайно сверх меры использовалось выражение «естественная необходимость», поскольку предполагалось, что таким образом можно охарактеризовать все развитие капиталистического общества, включая его скорый конец. Конец столь фатально неизбежный, что «мы… можем просто сложить руки и заставить наших врагов работать на нас» [23].
Каждодневно повторяющийся опыт убеждал, что капиталистическое общество подвержено кризисам, а это заставляло верить, что оно может рухнуть очень скоро. Теоретики и политические деятели рабочего движения представляли это событие как великий экономический кризис, который выльется в общий социальный кризис и в конце концов в крах всего капиталистического общества. Август Бебель, любимым выражением которого в те годы было « » («великий крах»), в 1884 году считал возможным так охарактеризовать этот финал: «В конце один удачный шаг разрушит весь этот старый хлам, словно карточный домик» [24]. Правительственные репрессии и опыт, обретенный во время кризиса рабочими, которые видели, что их борьба заканчивалась в большинстве случаев поражением, а борьба профсоюзов становилась все более бесперспективной, также объясняют стремление взять на вооружение лозунг о неизбежности и необходимости краха капитализма. Именно потому, что в ходе кризиса и длительной депрессии члены партии были убеждены, что общий крах капитализма есть квинтэссенция научного социализма, позднее, в период дискуссий по вопросу о ревизионизме, марксистские ортодоксы принялись поносить полную дезориентацию низов, вызванную, по их мнению, радикальным ревизионизмом, который подогревался Бернштейном.
Следует также учитывать, что, как уже говорилось, в 70-е годы над рабочим движением довлела политическая изоляция социал-демократии, связанная также и с отсутствием радикально-демократической партии, потенциального союзника социал-демократии, способного посредничать между последней и немонополистической буржуазией. На этой почве и произросло упомянутое революционное ожидание [25], которое стало главным тезисом не только для германской социал-демократии, но и почти для всех других партий II Интернационала. Оно имело тенденцию прежде всего недооценивать способность к сопротивлению буржуазно-капиталистического общества и в трудностях лет Великой депрессии замечать только «кризис», а не новую возникающую реальность – образование монополистического капитализма. В свете последующего развития событий нельзя не поразиться словам Бебеля, которые он написал в письме к Энгельсу в 1881 году: «Если события и в дальнейшем будут развиваться в том же направлении, а в этом нет никакого сомнения, – то я считаю возможным, что в определенный момент правящие классы окажутся в гипнотическом состоянии и дадут делам идти своим чередом, почти не оказывая сопротивления… Условие состоит в том, чтобы развитие могло достичь полной зрелости, которой не мешали бы непредвиденные инциденты, и чтобы взрыв не произошел преждевременно» [26].
Как бы там ни было, следует иметь в виду, что все спекуляции того времени по поводу краха капиталистического общества не могли основываться на том, что писал Маркс: решительно отрицая возможность безграничной экспансии капитализма и утверждая неизбежность социалистической революции, он тем не менее никогда не предсказывал специфически экономического краха. Остается фактом то, что Каутский, Бебель, Бернштейн и другие распространяли в 80-е годы в качестве марксизма (впрочем, сама концепция марксизма распространилась в Европе в 90-е годы вследствие теоретической борьбы 1896 – 1897 годов), успешнее других соперничавших теорий схватывало суть таких феноменов, как капиталистические кризисы, обострение классовой борьбы и особенно роль государства как инструмента угнетения в руках правящих классов, и одновременно позволяло рабочему классу твердо верить в близкий конец своей нищеты. Это способно также объяснить, почему в 80-е годы, когда особенно разгорелись теоретические дискуссии, в результате которых в основном было покончено с влиянием идей государственного социализма, возникшая марксистская ортодоксия могла рассчитывать на понимание масс. Именно «логика фактов, – как писал Карл Каутский в 1891 году, – освободила людей от лассальянства и вбила им в головы немного „марксизма“» [27]. То обстоятельство, что Каутский ставит термин «марксизм» в кавычки, позволяет понять, с какой осмотрительностью он сам говорил о восприятии марксизма массами. Завершением этих событий стали новый организационный устав, одобренный в октябре 1890 года на партийном съезде в Галле, и особенно Эрфуртская программа 1891 года. Именно дискуссии, которые велись вокруг этой программы, ясно показывают, что в начале 90-х годов рабочий класс на основе опыта, приобретенного во время кризиса и в результате репрессий, мог опираться при формулировании основных принципов своей программы только на теории Маркса и Энгельса в той форме, в какой они были восприняты и интерпретированы после 1879 года.