Во время русско-японской войны Плеханов придерживался последовательно пораженческой позиции. Считая ответственным за войну царское самодержавие, «злейшего и опаснейшего врага» русского народа, он питал надежду на то, что поражение России сможет «до основания расшатать режим Николая II» [76]. На предсъездовской сессии Амстердамского конгресса II Интернационала в августе 1904 года Плеханов и Сен Катаяма, японский социалист, продемонстрировали свой интернационализм и социалистическую солидарность, когда, поднявшись под аплодисменты делегатов, они пожали друг другу руки. Основная тема доклада Плеханова на конгрессе – «…наконец наступает час, когда деспотизм стоит перед своим заслуженным концом» [77].
Следуя этому выводу, Плеханов на теоретическом уровне в дискуссии с Жоресом и Бернштейном подтвердил положение «Манифеста Коммунистической партии» о том, что «рабочие не имеют отечества». В «Манифесте» говорилось о буржуазном отечестве, стало быть, положение это, несмотря на распространение всеобщего голосования, все еще оставалось в силе [78].
Что же касается основного вопроса об отношениях между «патриотизмом» и «социализмом» и об отношении социалистов к войне, Плеханов еще и еще раз повторял свой любимый лозунг: «salus revolutions – suprema lex» («благо революции – высший закон»), и все время настаивал на принципе полезности для революции: в то время как социалистический интернационализм вполне совместим с любовью и преданностью своей родине, «интересы революционного человечества, то есть современного международного движения пролетариата, то есть прогресса», стоят, считал он, намного выше. Тот же критерий революционной необходимости применялся к войне, и не было никакой разницы между завоевательными и оборонительными войнами, и если социалисты были «самыми решительными и надежными сторонниками мира», то это происходило из-за того, что войны между цивилизованными нациями «очень сильно вредят» движению освобождения пролетариата [79].
Когда Настало «кровавое воскресенье» 9 января 1905 года, а с ним появился и страстный призыв Плеханова к вооруженному сопротивлению, которое могло перерасти в вооруженное восстание и в революцию, «его» русская революция должна была стать самой «буржуазной». Его тактические советы социал-демократам в России заключались в том, что те должны были искать союзников среди прогрессивных элементов общества, как, например, среди либеральной буржуазии, и, «врозь идя, вместе быть», чтобы свергнуть царскую власть и добиться «буржуазной свободы», но не социализма, стоящей первым вопросом в повестке дня [80]. Именно в этом духе он предписывал русским социал-демократам не «запугивать буржуазию» и не обращаться с ней как с «реакционной массой», но «различать» [81]. Несмотря на новые условия революции 1905 года и дебаты о стратегии и о революционной власти, которые она вызвала среди русской социал-демократии, ничего не изменилось. Тактические советы Плеханова по-прежнему вдохновлялись революционной стратегией его теории буржуазной революции, которую он продолжал проповедовать, будто это был некий неизменный принцип марксистской ортодоксальности, освященный временем.
Теперь свое полемическое дарование и свою марксистскую эрудицию Плеханов обратил против попыток Троцкого, Ленина и группы меньшевиков пересмотреть революционную русскую марксистскую теорию и стратегию в свете опыта и уроков революции 1905 года, а также уроков, преподанных впечатляющей силы революционной энергией рабочего класса, возникновением и популярностью Советов, крестьянскими волнениями, слабостью либеральной буржуазии и высоким авторитетом, революционным пылом и стремлением к власти социал-демократов.
Теория перманентной революции Троцкого, полнейшая противоположность плехановской теории «буржуазной» революции, была решительно осуждена, и его революционная программа, которая соединяла вместе буржуазную и пролетарскую революции в России и предусматривала революционную непрерывность между осуществлением программы-минимум и программы-максимум русской социал-демократии, была уничтожена гневной репликой Плеханова: «В известном смысле вся история непрерывна», и догматическим утверждением, что «момент, переживаемый нами теперь, есть „момент осуществления нашей программы-минимум“, стоящей в повестке дня» [82].