Если раньше в выступлениях и работах он всегда говорил об этом принципе как об «очевидном», то теперь, когда одни противники, например Чернов, обвиняли его в пропаганде «зловредной ереси», а другие «ехидно» упрекали в том, что он отказался от своего принципа, тогда как «сторонники Ленина старательно его применяли», он почувствовал, что необходимо дать объяснение [126].
Его диалектический метод или способ мышления (шедший от «Гегеля, этого немецкого гения идеализма», и ставший теперь одним из «самых важных компонентов научного социализма») объяснял любое явление в связи со временем и пространством. Например, рабство могло быть оправдано в определенное время и в определенном месте как явление полезное «для прогресса человечества», тем более что Энгельс однажды шутливо заметил, что «без античного рабства не было бы и современного социализма». Поскольку не существовало «никакого абсолюта», польза была единственным критерием в вопросах тактики и политики: определенный ход событий служил или не служил на благо народа и революции. Стало быть, «мильеранизм», то есть участие социалистов в буржуазном правительстве, надо было рассматривать в определенном контексте: в то время как участие Мильерана в правительстве Вальдека-Руссо было ошибкой, Жюль Гед имел право входить в министерство национальной обороны.
Тот же диалектический метод или критерий пользы следовало применять к таким вопросам, как отношение социалистов к войне, голосование за военные кредиты и Учредительное собрание. Если бы французский пролетариат в 1848 – 1849 годах разогнал Учредительное собрание, этот «орган реакции», столь ненавистный трудящимся, Плеханов, конечно же, был бы первым, кто не осудил бы его за это. Но Учредительное собрание, которое недавно распустили «народные комиссары», твердо защищало интересы «трудящегося народа России», и его роспуск был направлен не против врагов трудящихся, а против «врагов Смольного института» [127].
Действия большевиков вдохновляла не его речь 1903 года, продолжал он, а логика Октябрьской революции, согласно которой они, взяв власть в свои руки, оказались теперь перед лицом Учредительного собрания, где большинство представляли социалисты-революционеры, и они должны были его распустить, если хотели удержаться у власти. Поскольку не хватало даже одной предпосылки для социализма – «диктатуры большинства», – они должны были прибегнуть к диктатуре меньшинства, к террору и к нечаевскому мифу революции в Западной Европе.
Ленин и большевики – с позволения Чернова – все-таки не были «сыновьями» Плеханова, самое большее – они были его «незаконным» потомством. Их тактика, как их обвинял Плеханов, была абсолютно «незаконным выводом» из его «любимой тактической идеи», которую он принял и предложил, основываясь на мысли Маркса и Энгельса. Таким образом, нелояльно было бы возлагать на него – «теоретика русского марксизма» – ответственность за все «глупые и преступные действия» каждого мелкого кандидата в русские марксисты. Если сегодняшние большевики, утверждал далее Плеханов, – двоюродные братья Чернова, неудивительно, что они следуют его аграрной программе [128].
«Незаконный сын» или «двоюродный брат Чернова», Ленин, безусловно, считал себя учеником Плеханова (до 1905 года? до войны?) того периода, «когда Плеханов был социалистом» и когда, как писал Ленин, он говорил:
«Врагов социализма можно лишить на время не только неприкосновенности личности, не только свободы печати, но и всеобщего избирательного права. Плохой парламент надо стараться „разогнать“ в две недели. Польза революции, польза рабочего класса – вот высший закон» [129].
Как и его «учитель марксизма», Ленин тоже мог заявить, что благодаря своей марксистской науке он твердо знал, что является благом для революции, и действовал соответствующим образом. А Плеханов на тот же вопрос мог ответить, лишь размахивая пачкой марксистских трудов и работ старых историков, которые Ленин по своему желанию мог интерпретировать совершенно иначе или уничтожить с помощью диалектики как несущественные в новой обстановке. Поэтому за ним осталось последнее слово, когда он закрыл «Единство».
На самом деле Плеханов был совершенно разоружен идеологически уже до того, как совсем замолчал. То, что он жалобно настаивал на марксистской ортодоксальности как уже установившемся мировосприятии, глобальном и всеобъемлющем, было несовместимо с его столь прославленной диалектикой, объяснявшей мир и общество как находящиеся в вечном движении. Его же собственное утверждение о том, что теория Маркса, совершенно очевидно, не являясь «вечной истиной», была тем не менее «высшей социальной истиной нашего времени» [130], грешило потрясающей непоследовательностью, диалектическим виртуозничанием Плеханова, изображенного большевиками на одной из карикатур в виде голого Сизифа, стыдливо прикрывающегося фиговым листочком… диалектики [131].