Итальянские интеллигенты как группа приспосабливались к основной западноевропейской модели своего времени; они являлись неотъемлемой частью среднего класса и в этом качестве занимали, в общем, благоприятные позиции; после кризиса 1898 года они интегрировались с существующей системой, хотя и были активными социалистами. Конечно, имелись веские причины для того, чтобы они примкнули к социализму в 90-х годах: причины более основательные, чем в Бельгии, если мы вспомним о политическом развитии Италии начиная с эпохи Рисорджименто, о крайней нищете рабочих и крестьян, о взрыве мощных массовых восстаний в 80-е и 90-е годы прошлого века – все это впоследствии было усилено благородной и мятежной юношеской поддержкой. В то же время не существовало значительной дискриминации по отношению к социалистам-интеллигентам как таковым, поскольку и социализм был принят как вполне понятное расширение границ республиканских и прогрессистских взглядов, и к тому же их модель частной и профессиональной жизни не отличалась существенно от модели жизни интеллигентов-несоциалистов. Феличе Момильяно (1866 – 1924) из-за того, что примыкал в 1893 году к социалистической партии, имел в течение нескольких лет незначительные неприятности по работе. Он преподавал в средней школе, а затем стал доцентом и профессором университета. Так же как и в литературной деятельности (если не считать ее содержания), мало чем отличался от своих коллег несоциалистов – преподавателей лицея; впрочем, и они прежде были мадзинистами и имели большие интеллектуальные запросы. Мы можем принять как гипотезу, если бы он не был социалистом, то, возможно, раньше получил бы университетскую кафедру.
Короче говоря, на Западе большая часть интеллигентов-социалистов пользовалась, если принять худшую из гипотез, тем, что Макс Адлер определил как «личную неприкосновенность и возможность свободно развивать свои собственные духовные интересы» [33].
Для русской интеллигенции сложилась совсем иная обстановка; хотя первые русские интеллигенты происходили в основном из «состоятельных классов населения», они явно отличались своей четко выраженной революционностью. Мелкое дворянство и класс чиновников «в своем большинстве не могли быть включены в категорию интеллигентов», заявлял решительно в 1906 году Пешехонов [34]. По существу, глубокое призвание русской интеллигенции и реакция режима и общества, с которыми она вела борьбу, помешали ей идти по пути «западной» интеграции, выступала ли она [интеллигенция] с субъективных или идеалистических позиций (народники) или рассматривала себя как самостоятельную социальную прослойку; этот вопрос вызвал много споров в кругах русских левых в начале века.
Развитие в эти же годы как пролетариата, так и буржуазии, все больше осознающей свою силу, усложнило обстановку. По-видимому, по мере непрерывного увеличения числа интеллигентов буржуазного происхождения «в России, как и в Западной Европе, интеллигенция расслаивалась: одна ее часть, а именно буржуазная, становилась на службу буржуазии и полностью с ней смешивалась», отметил Троцкий [35], и природа этого социального слоя или даже само ее бытие как самостоятельного социального слоя казались теперь неясными. Как бы то ни было, сам характер этих споров указывает на громадную разницу между Западной Европой и другими странами, наиболее разительным примером которых явилась Россия. Как считали русский поляк Махайский между 1898 и 1906 годами и некоторые его комментаторы, интеллигенты сами по себе представляли социальную группу, имеющую тенденцию с помощью революционной идеологии и при поддержке пролетариата занять место буржуазии при условии, если потом в свою очередь они будут эксплуатировать этот класс (рабочий) [36]. В Западной Европе подобное предположение, пожалуй, просто невозможно.