В обстановке, которая характеризуется тем обстоятельством, что в отличие от революции 1848 года субъективный, бланкистский элемент революции, если это можно так назвать, переходит в объективный процесс, сделавшись в определенном смысле промышленным аппаратом, все труднее определить место, где должен произойти взрыв, необходимый для успеха революции, во время которой столкнутся эти две великие армии. Мысль о трудности определения момента коллизии не только в отрицательном смысле, отличая его при этом от форм неудачных действий, но и в положительном смысле проходит через всю теорию революции позднего Энгельса; эта трудность имеет форму решающего конфликта.
С одной стороны, революционный процесс «спокойно» совершается «с неотвратимостью естественного процесса» [35]: когда капиталистическая форма закона стоимости утверждается во всех социальных областях и, таким образом, создает объективную кризисную ситуацию, растет число признаков, которые указывают на разложение правящего класса и ясно показывают, что существующие производственные отношения больше не являются формами развития, а становятся тормозом, сдерживающим производительные силы. Поскольку речь идет о кризисной ситуации, не имеет значения, по каким причинам в ряды социал-демократии и пролетариата вливаются социально деклассированные элементы из других классов и категорий (крестьяне, кустари, мелкая буржуазия): из чувства страха перед угрозами, возникшими для их существования, из оппортунизма или из страха перед экзаменом, как иронически замечает Энгельс по поводу студентов. Сам факт, что они приходят, является «знамением назревающих событий» [36].
С другой стороны, объективное экономическое развитие, которое предстает в виде организации акционерных обществ и государственной собственности на производительные силы, не только толкает капиталистические отношения к пределу, где они разрушаются (хотя и не меняют при этом капиталистического характера средств производства), но и лишает, по крайней мере формально, пролетарскую революцию средств для того, чтобы решить в свою пользу основной социальный конфликт. Согласно точке зрения Энгельса, в ходе самого процесса в пролетариат вливается технически квалифицированная рабочая сила из средних слоев, находящаяся под угрозой разорения и частично уже разоренная, хотя он при этом абсолютно ясно сознает, что широкие массы буржуазной интеллигенции могут быть привлечены социализмом на свою сторону только при условии создания соотношения сил, безусловно благоприятствующего самому социализму, а до того данная категория людей будет проявлять в ходе классовой борьбы склонность скорее поддерживать своих врагов.
«Для того, чтобы овладеть средствами производства и пустить их в ход, нам нужны технически подготовленные люди и притом в большом количестве. Их у нас нет… и я предвижу, что в ближайшие 8 – 10 лет к нам придет достаточное количество молодых специалистов в области техники и медицины, юристов и учителей, чтобы с помощью партийных товарищей организовать управление фабриками и крупными имениями в интересах нации. Тогда, следовательно, взятие нами власти будет совершенно естественным и произойдет относительно гладко. Но если в результате войны мы придем к власти раньше, чем будем подготовлены к этому, то технические специалисты окажутся нашими принципиальными противниками и будут обманывать и предавать нас везде, где только могут; нам придется прибегать к устрашению их…» [37]
Если рассматривать всю совокупность этих признаков и объяснять их объективными тенденциями развития буржуазного общества, которое Энгельс видел собственными глазами, и если затем исходить из субъективных компонентов рабочего класса и революционных возможностей, которые имеются в действительности, то нетрудно понять, почему в 1891 году Энгельс мог на основе «простого вычисления, согласно математическим законам» утверждать, что «возможность конца господства» может наступить в конце века, что, по его мнению, не равнозначно устранению буржуазного общества.
«Если этого не случится, старое буржуазное общество может продолжать еще некоторое время свое существование, пока толчок извне не разрушит это гнилое здание. Такое прогнившее старое сооружение может еще продержаться несколько десятков лет после того, как по существу уже отживет свой век, если воздух останется спокойным…» [38]
Уже здесь, несомненно, вырисовывается мысль, к которой Энгельс приходит в конце «Введения»: идея о том, что исход решающей битвы между пролетариатом и буржуазией не может больше считаться определенным, как это было во время всех исторических революций прошлого, когда подавляемый класс, как правило, располагал также и материальными средствами накопления. Энгельс очень осторожен в оценке исторической ситуации, для которой в истории нет адекватных примеров. Ему вовсе не чужда идея устранения государственного аппарата с помощью самого же государственного аппарата – мысль, аналогичная воззрению, выражаемому сейчас отдельными европейскими коммунистическими партиями, которые стоят на позиции, идущей вразрез как с социал-демократической, так и с ленинской концепциями государства. И хотя он, конечно же, признает марксистское определение государства как машины для подавления одного класса другим, хотя он знает, что диктатура пролетариата не может быть осуществлена без государственных органов власти, для него защита законности и, следовательно, также буржуазных прав и свобод, которые нарушаются самим же господствующим классом, является не только тактическим элементом. Уничтожение буржуазных институтов может произойти только через сами эти институты; если пролетариат будет вести себя по отношению к ним индифферентно, , то он не сможет использовать их противоречий в своих интересах, он не сможет использовать против них их собственную силу. Вовсе не из-за фетишизации парламентаризма и, конечно же, не из-за отказа от принципа насилия Энгельс подчеркивает важность выборов, – напротив, он ясно видит, как захват власти в развитом капиталистическом обществе нуждается в средствах, отличных от тех, которые требуются в стране, где может оказаться достаточным «поднести фитиль к пороховой бочке», чтобы революция победила. Что же касается результатов мирного пути к завоеванию власти с помощью парламентских институтов, то их может быть два: возможность численно определять собственную силу и – что может показаться парадоксальным каждому революционеру – более широкая легитимация пролетарского насилия путем защиты легальности.