В ряду тех, кто повергал в смятение буржуазию и пророков ее прогресса, Маркс распознал игравшего, согласно древнему английскому поверью, роль покровителя и друга людей «доброго друга, Робина , старого крота, который умеет так быстро рыть под землей, этого славного минера – революцию». Ибо
«в наше время все как бы чревато своей противоположностью. Мы видим, что машины, обладающие чудесной силой сокращать и делать плодотворнее человеческий труд, приносят людям голод и изнурение. Новые, до сих пор неизвестные источники богатства благодаря каким-то странным, непонятным чарам превращаются в источники нищеты. Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества. Все наши открытия и весь наш прогресс как бы приводят к тому, что материальные силы наделяются интеллектуальной жизнью, а человеческая жизнь, лишенная своей интеллектуальной стороны, низводится до степени простой материальной силы» [51].
То, о чем здесь говорит Маркс, – это вовсе не внешнее отношение между производительными силами и общественными отношениями, это их имманентная диалектика, диалектика господства над природой до тех пор, пока внешняя и внутренняя природа человека является сугубым объектом эксплуатации.
Энгельс вновь берется за эти вопросы и за их дальнейшую разработку. Вопросы, поднятые в его «Диалектике природы», сегодня обрели новую политическую актуальность в связи с возрастающими нарушениями экологического равновесия в капиталистическом обществе (в отличие от сталинского периода, когда ответ на них представлял гносеологическую линию связи между строго натуралистическим видением мира и определенными интересами партийного аппарата). Но во времена Энгельса эти проблемы еще не были восприняты во всей их глубине и не обсуждались исчерпывающим образом [52]. В этой связи мне представляется прежде всего необходимым, я не говорю – полностью отвергнуть, но подвергнуть критике, как слишком ограниченное, положение, сформулированное впервые молодым Лукачем, для которого действенность диалектики связана с историческими категориями (субъект – объект, теория – практика). Ни в коем случае нельзя возлагать на позднего Энгельса ответственность за онтологическое искажение диалектики, как это сделал, кстати, вслед за Лукачем весь «западный марксизм». То, что Маркс утверждает, рассматривая индустриализацию деревни в Соединенных Штатах, сегодня точно так же, если не больше, оказывается в силе для промышленных центров производства. «Капиталистическое производство, следовательно, развивает технику и комбинацию общественного процесса производства лишь таким путем, что оно подрывает в то же самое время источники всякого богатства: землю и рабочего» [53].
В узком и полном смысле единственным из всех философов-марксистов, кто действительно серьезно подошел к вопросу о качественной концепции природы, к идее «» природы, то есть необходимости одновременной природы и натурализации человека в процессе социальной революции, был Эрнст Блох. Я со своей стороны намерен рассмотреть здесь поставленные Энгельсом проблемы в тех пределах, в которых они нужны для разработки его теории революции, для практического движения за освобождение пролетариата, опустив в дальнейшем целый ряд не менее важных тем диалектики природы.
Если учесть, что Маркс и Энгельс посвятили всю свою жизнь и научную деятельность доказательству того, что «законы движения» капиталистического производства и истории в прошлом и настоящем являются по своей структуре диалектическими законами, то не может не вызвать удивления содержащееся у позднего Энгельса утверждение, согласно которому первым и принципиальным пробным камнем диалектики является не история, а природа. Чем вызвана эта перемена? Или же Энгельс только осуществляет программу исследований, подсказанных как марксистской теорией, так и знанием (приобретенным в области естественных наук) программы, которую достаточно освободить от посторонних вульгарно-материалистических и идеалистических элементов, чтобы прийти к открытию природы «без посторонних прибавлений», то есть в конечном счете к диалектическим формам ее движения? Великая идеалистическая философия, и прежде всего работы Гегеля, во второй половине XIX века полностью исчезла из интеллектуальной жизни Германии, тогда как пользовался успехом и получил широкое распространение материализм «странствующих проповедников», таких, как или . Вот почему Энгельс должен был не только наблюдать природу такой, какова она есть, – «без прибавлений», но и освободить естественные науки от не относящихся к ним элементов и искажений, в которых были повинны вульгарный материализм и натурфилософия. Исследовательский труд Энгельса с самого начала имеет политико-стратегический смысл, имеет своих особых адресатов по каждому отдельному аргументу, поскольку идеи вульгарного материализма проникали в партийные социал-демократические школы – где одновременно преподавались элементы знания и формировалось определенное мировоззрение – и оседали в сознании трудящихся. Любое обучение, которое основывалось на объективном интересе трудящихся и на исторических теориях, всегда встречало значительное сопротивление, поскольку диалектика применялась к историческим процессам и экономическим тенденциям, а остальной мир был захламлен руинами идеализма и недиалектическим материализмом механистического типа. Не случайно, таким образом, центральной концепцией фрагментов по диалектике природы является связь. Именно потому, что наука, точное познание мира отождествлялись у трудящихся в значительной степени с наукой о природе, стало необходимым ограничить сферы господства механистических идей, чтобы лишить почвы как идеализм, так и недиалектический материализм.