И лишь в этих рамках постепенно после III конгресса стала приниматься политика единого фронта. Решающей для ее судьбы была эволюция дел в Германии. Хотя официальная делегация КПГ заняла левые позиции и отвергла «Открытое письмо», развитие событий в Германии заставило руководство партии изменить свои взгляды. Убийство Маттиаса Эрнбергера вызвало антимонархические демонстрации, в ходе которых усилилось стремление рабочих к единству действий. Кроме того, коммунистам приходилось считаться с вопросом, какую позицию занять в отношении социал-демократических правительств Саксонии и Тюрингии, которые могли держаться только при их поддержке. Именно в силу этих обстоятельств политика единого фронта могла быть постепенно принята на вооружение КПГ, второй по значимости после русской партии секции Интернационала. В декабре 1921 года Исполком Интернационала одобрил «тезисы о едином рабочем фронте и об отношении к рабочим, которые входят во 2½ и Амстердамский Интернационалы, а также к рабочим, поддерживающим анархо-синдикалистские организации». Это был первый документ Коминтерна, в котором последовательно была изложена новая политика. Помимо соглашения между коммунистическими и социалистическими партиями, тезисы предусматривали также возможность соглашений между международными организациями. (Речь шла о реакции на призыв 2½ Интернационала провести совместную конференцию со II и III Интернационалами, которая состоялась в апреле 1922 года в Берлине.)
Постепенно политика единого фронта утвердилась и в других секциях Интернационала. Дольше всех ей сопротивлялись итальянская и французская партии, хотя причины для этого у них были разные. Итальянцы решительно осуждали ее с левых позиций; их позиция отражала сектантство и политический примитивизм, которые воплощал Бордига. Отношение французов к единому фронту было разным: его полностью принимало правое крыло, которое считало, что это шаг к воссоединению с СФИО. Другая часть правых и Центр отвергали единый фронт, потому что не могли представить его иначе, как в виде непременного блока на выборах с социалистами и радикалами (к чему, впрочем, они и пришли во время всеобщих выборов 1922 года, несмотря на словесный радикализм местных коммунистических организаций). Левое крыло отказалось от своей прежней сдержанности в отношении новой линии больше из соображений дисциплины в рамках Интернационала, чем по убеждению.
В утверждении политики единого фронта в секциях, которые первоначально этому противились, наряду с авторитетом Интернационала совершенно определенную роль сыграл тот факт, что в этой политике нашло выражение осознание иллюзорности какого бы то ни было расчета на быструю победу революции. В результате возникал другой вопрос: как долго продержится новая ориентация и как ее определять. В начале декабря 1921 года Бухарин в споре с Радеком заявил, что единый Фронт не программа, а тактика, которая может быть изменена в течение суток. Радек, напротив, полагал, что здесь следует говорить о программе, Бухарин возразил, что программа составляется на несколько лет, и предложил понимать под единым фронтом тогда уж стратегию[1197] (заметим, что в то время в Интернационале не делалось различий между концепциями стратегии и тактики). Во время III конгресса новая линия была названа «новой тактикой», в конце 1921 года возникло и распространилось определение «тактика единого фронта», которое продолжали употреблять и позднее, когда уже была установлена разница между тактикой и стратегией. Как бы то ни было, чтобы избежать терминологической двойственности, в Интернационале стали считать политикой единого фронта политику, рассчитанную на длительный срок. В ноябре 1922 года Зиновьев отметил, что речь идет не об эпизоде, а о целом периоде и, может быть, даже о целой эпохе[1198]. То, что делался допуск на длительное проведение политики единого фронта, было как бы «предохранительным клапаном» в расчетах, согласно которым победа других революций становилась теперь делом ряда лет. И все же такой «клапан» был новым элементом предвидения будущего, что было характерно не только для Зиновьева. Руководители Коминтерна, хотя и приняли политику единого фронта, с тревогой подходили к вопросу о перспективе. Они боялись ликвидировать барьер между ними и социал-демократией и продолжали держать этот вопрос в центре внимания. В июне 1923 года Зиновьев заявил, что опасности будут расти одновременно с успехами, а Троцкий опасался, что в новой политике кроется «несомненная опасность раскола и даже полного перерождения коммунистических партий, если повседневная деятельность западных партий не будет оплодотворена живой теоретической мыслью, заключающей в себе динамику развития всех основных исторических сил»[1199]. Очень скоро в Коминтерне резко ухудшились условия как раз для развития теории.
1197
Cfr. Die Tätigkeit der Executive und des Präsidiums der Executive der Kommunistischen Internationale vom 13. Juli 1921 bis 1. Februar 1922. Petrograd, 1922, S. 312, 315, 317 – 318.
1198
Protokoll des IV. Kongresses der Kommunistischen Internationale. Hamburg, 1923, S. 63.
1199
Расширенный пленум Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала (12 – 13 июня 1923 года). М., 1923, с. 15.