С горечью Мартов наблюдал, как близится возмездие России из-за того, что она, презрев «буржуазную демократию», отказалась от нее в 1918 – 1920 годы как от изжившей себя и сразу же попала под власть «диктатуры ячеек компартии». Он предупреждал: даже в новой исторической обстановке, созданной нэпом, Россия не сможет «дорасти» до буржуазной демократии и приговорена «смириться с тиранией бонапартизма».
4. Детерминизм Каутского
С точки зрения западной социал-демократии, критика и обвинения в адрес революции и большевистского режима со стороны Карла Каутского, который всегда питал интерес к проблемам русской социал-демократии и долгое время глубоко занимался ею, считаются классическими. После определенных колебаний Каутский в ходе резких дискуссий по поводу «организационных вопросов», которые вызвали первый раскол в русской социал-демократии, все-таки отошел к меньшевикам, но в дебатах о русской революции 1905 года во время и сразу после нее он был еще сторонником ленинского анализа и его революционной стратегии[79], что вызывало большое недовольство у Плеханова и Мартова[80]. Ленин был «настолько доволен» этим, что с удовольствием перевел на русский язык некоторые статьи Каутского.
То, что Каутский воспринял ленинскую точку зрения, не помешало ему тем не менее стать посредником, если не судьей, в вечном конфликте между меньшевиками и большевиками. И он сохранял эту позицию вплоть до начала первой мировой войны. Он старался быть нейтральным, хотя на практике нередко брал сторону большевиков. Однако в годы войны это не помешало Ленину обратить некоторые из своих самых ядовитых выступлений именно против Каутского как главного представителя того социалистического «центризма», который он ненавидел не меньше, если не больше, чем «социал-шовинизм». Каутский ничем на это не ответил, по крайней мере на страницах «Нойе цайт».
С началом Февральской революции он приветствовал падение «ледяного дворца» российского «деспотизма»[81] как «начало новой эры для всей Европы», рассматривая это в нераздельной связи с «вопросом вопросов» – установлением мира. Но больше всего его волновали характер и перспективы русской революции[82]. По его мнению, русская революция была революцией политической, а не социальной. Революция не могла быть буржуазно-капиталистической, потому что «юридически и экономически» капиталисты и значительные слои аграриев уже ранее получили почти все, что требовали. Не могла она быть и пролетарско-социалистической, поскольку пролетариат был еще слишком слабым и незрелым[83]. Конечно, он играл в революции большую роль, так как мог активно добиваться таких крупномасштабных реформ, как национализация шахт и рудников и даже некоторых отраслей тяжелой промышленности, а также потребовать совершенно нового социального и рабочего законодательства. Но это скорее являло собой «буржуазную программу реформ, чем программу пролетарской революции», и зависело от уровня политической власти пролетариата и от той поддержки, которую он мог получить от крестьянства. Подлинной ставкой в этой игре, «важнейшим аспектом текущей русской революции» было «завоевание демократии» и ее укрепление путем «выборов в Учредительное собрание». На этой основе пролетариат мог вырасти, созреть и подготовиться к последующему «завоеванию политической власти»[84].
Поскольку политическая демократия была тем, чего больше всего ожидал Каутский от русской революции, то и в его работах о ней и о режиме большевиков снова зазвучал, становясь все яростнее, его антибольшевизм, подогреваемый растущим разочарованием и взрывами негодования, что видно из самих названий его статей, от «Диктатуры пролетариата» («Die Diktatur des Proletariats»), написанной в августе 1918 года, за которой последовали в декабре 1918 года «Демократия или диктатура» («Demokratie oder Diktatur»), а в июне 1919 года «Терроризм и коммунизм» («Terrorismus und Kommunismus»), и до работы «От демократии к государственному рабству» («Von der Demokratie zur Staatssklaverei») в августе 1921 года. Если вначале, наблюдая за первыми шагами большевиков с «благожелательным ожиданием»[85], он, казалось, еще мог подавлять свои самые мрачные подозрения, то уже в статье, появившейся некоторое время спустя после роспуска российского Учредительного собрания[86], он поднял основной вопрос, поставленный диктатурой большевистского меньшинства перед теми марксистами, которые пытались примирить Марксово понимание «диктатуры пролетариата» с приверженностью к западной демократии парламентского типа.
79
80
См.:
81
84
85
Id. Die Aussichten des Fünfjahreplanes. – In: «Die Gesellschaft», VIII, 1931, S. 261 – 262.
86
Краткое изложение статьи см.: