В приведенных мною словах роль Энгельса выглядит непроизвольно, но все-таки унизительной. Получается, он пишет как бы на заданную Плехановым тему... Сделав в 1875 г. важную оговорку (во введении к своей брошюре «О социальном вопросе в России»), ненадолго сблизившую его с позицией Маркса «по русским делам», а потом и прямо встав на точку зрения Маркса, как видим, Энгельс тут вдруг по меньшей мере нейтрализует смысл спрятанного плехановцами письма Маркса. Он снимает всякую необходимость в нем. И даже более: письму этому просто не остается места, где бы оно жило именно той жизнью, какая была предназначена ему Марксом... Энгельс (не зная о том) зачеркнул смысл изъятого плехановцами из духовного оборота письма Маркса. Вот дела-то какие...
Сам ход событий делал все менее возможной публикацию письма Маркса — по крайней мере, при жизни тех, кому оно было написано. Одна неправда тянет за собой другую... При очерченных обстоятельствах публикация письма Маркса от 8 марта 1881 г. неизбежно сделала бы и Энгельса в глазах общественности оппонентом Маркса. Все тут не просто.
Выходит, дело не только в том, что письмо Маркса — неприемлемое, потому его спрятали. Беда еще и в том, что в дискуссии о России и оценке ее судьбы между самими Марксом и Энгельсом возникло поистине непримиримое расхождение. Здесь заложена одна из предпосылок последующего раскола в рядах возникавшей тогда российской социал-демократии. Она рождалась, в сущности, как искусственно создаваемый антипод действительно российской, отечественной демократии.
Могло ли все это быть, если бы было опубликовано (или хотя бы не скрывалось) письмо Маркса к В. Засулич от 8 марта 1881 г.?
Возможна ли была бы и книга Плеханова «Наши разногласия» в том виде, в каком она появилась, если бы это письмо Маркса не было утаено? Да и вообще вся борьба Плеханова против народничества — какой характер она приняла бы (должна была принять), не окажись скрытой от общественности концепция Маркса о судьбе России?
Далее покажу, как прятался ими, искажался также и смысл других писем и работ Маркса, коль скоро они касались России.
С полным основанием можно сегодня утверждать: марксизм непоправимо длительное время стараниями комментаторов его и мнимых последователей был повернут к России «нерусской», неорганичной для нашей страны гранью. Это, строго говоря, не марксизм. Подлог.
Можете ли Вы себе представить, Раиса Павловна, ситуацию, когда бы Плеханов, ознакомившись с письмом Маркса от 8 марта 1881 г. и увидев, что оно ниспровергает только-только им принятую «западноевропейскую вариацию» судеб России, тут же и повел бы борьбу не против П. Лаврова, Н. Михайловского или П. Ткачева, как он это сделал, а открыто против самого Маркса? При этом, однако, называл бы себя его «учеником»...
Достаточно поставить вопрос так — и мы поймем, что в исчезновении письма Маркса никакой случайности не было. Надежда же на сохранение тайны — оставалась.
Факт пропажи письма есть. Плеханов был крайне самоуверенным человеком. Уверовав в «учителя», он стал «роялистом больше, чем сам король»... Не счел ли он, что он-то Россию-матушку знает куда как лучше, чем Маркс? Ведь с переходом на марксистские позиции по отношению именно к капитализму (как формации) он одновременно расстался с исповедовавшейся им перед тем идеей о возможности крестьянской революции в России, т. е. как раз с мыслью Маркса об общине как «об отправном пункте» российского социального возрождения. Плеханов ушел от Чернышевского, а Маркс — несколько раньше — к Чернышевскому пришел. Плеханов шел к унификации (признанию того, что никакой самобытности в судьбах России, кроме ее отсталости, нет), а Маркс двигался к открытию в русской самобытности реальной альтернативы буржуазному Западу. Вот в чем коллизия. Изначально трагическая.
Сила отталкивания Плеханова от его народнической позиции из-за отмеченного мной как бы даже удваивается.
Как бы ни было, а концепция судеб России, созданная Марксом, оказалась — в наиболее четком ее изложении (письмо от 8 марта 1881 г.) — изъятой из поля зрения российских (и других) революционеров того времени. Не говоря уже о тогдашнем общественном сознании, которое этим изъятием было дезориентировано и лишено защиты от распространявшихся позднее ошибочных идей. Действительно «русская идея» революции была потеряна.
События же, естественно, пробивали себе дорогу независимо от их непонимания. Но и до сих пор мало кто видит, что Октябрь 1917 г. — это и есть тот процесс, создавший условия не для западноевропейского развития России, а для того, чтобы восстановившаяся после принятия Декрета о земле крестьянская община действительно стала «точкой опоры социального возрождения России». На основе общины как исторически естественной формы производственной кооперации, в сочетании ее с НЭП и с допущением других экономических укладов жизни, страна наша совершила поистине обнадеживающий подъем в 1921—1928 гг. Дальше же произошло нечто вновь иррациональное… Ясно, однако, что Сталин и его подручные и вообще все ложно убежденные люди того времени, как это ни кажется сегодня парадоксальным, осуществили все-таки губительную пролетаризацию нашего крестьянства: через посредство раскулачивания миллионов и миллионов, пресловутый «оргнабор рабочей силы» и, конечно, бегство из деревни в город. Это, правда, тоже не «западный» вариант, но уже и никак не общинная самобытность. Синтезированное (и восточное, и западное, и свое) насилие — вот это что.