Община — как феномен — старше христианства. Тем более — на Руси. Поэтому община у нас особенно органично слилась именно с коллективистскими принципами христианства. Оно же отличается этой спецификой как раз более всего в его православном ответвлении. Православие с самого своего появления у нас в стране приняло форму именно общин — особенно монастырей. У церковных общин к началу XVII в. оказалось во владении, между прочим, до двух третей всех возделываемых российских земель. Вместе, между прочим, с самими крестьянами, которые эти земли обрабатывали, будучи одновременно членами своих крестьянских общин... Но даже и против этого вида эксплуатации (общин — общинами) возникла известная ересь «нестяжателей» (Нил Сорский и др.). Они осуждали вообще всякие формы эксплуатации и частной собственности (и пользование всем тем, что не заработано или не создано собственным трудом). Сугубо общинная позиция!
Не любопытно ли: даже русские дворяне, вплоть до принятия Уложения 1649 г., получали свои имения не в собственность, а в качестве жалования за службу — без права передачи их по наследству. В России частная собственность на землю окончательно закрепилась за дворянами лишь в царствование Екатерины II, а у крестьян ее нет, как известно, и до сих пор.
Все это, вместе взятое, ясное дело, определило особый характер духовности в России. Наиболее достойным ее проявлением стало — по конечной сути — именно «нестяжательство». В идеале.
К сожалению, до сих пор как-то мало обращается внимания (да и обращается ли?) на то, что прежде-то всего именно великая русская классическая литература — если она даже и не отразила непосредственно жизни крестьянской общины (а она ее тоже не замечала, пока не появились писатели-народники Успенский, Каронин, Энгельгардт и др.), — да, повторяю, именно русская классика вознесла на высоты мирового духа безущербную, в сущности, идеальную социальную справедливость, заключающуюся (в последнем-то счете), действительно, в нестяжательстве (понятом к тому же предельно широко). Русская классика никогда ведь не поэтизировала ни собственника, ни какую бы то ни было собственность — чего не скажешь о литературе Запада. Исходила наша классика из необходимости именно социального равенства людей. И поэтому — неосознанно, оттого, однако, не менее органично — она защищала если не прямо крестьянскую общинность (объективно-то она ее всегда защищала!), то непременно — христианскую. Но — общинность же! И тут дело уже шло, стало быть, об отрицании западного индивидуализма, из которого в Европе выросли буржуазное сознание, буржуазная и всякая другая эксплуататорская жизнедеятельность.
Недаром же нынешние наши «западники» (сегодня отвергающие любую социалистическую ориентацию и, в сущности, выступающие за ассимиляцию ее в плотных слоях капиталистической системы) — недаром они все чаще и чаще (сначала это было будто невзначай) бросают упреки даже и самой русской классической литературе-подвижнице. В том, что это она, мол, подготовила Октябрь 1917 года... Отыскали и у праведницы грех! Стяжатели берут верх, стяжатели…
Анализировать здесь и сейчас конкретные произведения классики есть ли необходимость?
Действительно, Л. Толстой — если смотреть в корень — подвел своеобразный итог именно общинному сознанию России. И дело не только в его публицистике и философии, где (не без обычной для Л. Толстого силы убеждения) он, несомненно, попытался сформулировать, в сущности, общечеловеческий закон бытия, согласно которому именно община и есть единственно справедливая форма человеческого существования. Дело и в общем пафосе несравненного художественного творчества Л. Толстого, как бы он сам в нем ни разочаровывался в известный период жизни. Можно ко всему этому относиться по-разному, но вряд ли имеются основания не замечать, что в вещем сне Пьера Безухова образ хрустального глобуса (Вселенной) четко символизирует социальный, а вовсе не один лишь религиозный идеал именно общинного человеческого и космического братства во Христе.
У Достоевского же это, на первый взгляд, решается вроде бы иначе — к тому же, пройдя через увлечение светской формой западного, фурьеристского социализма петрашевцев, он стал его просто-таки неистовым противником. Но в христианстве-то потом именно Достоевский и создал в конечном счете идеальный образ опять-таки общинной коллективности, не теряющего индивидуальности людей братства, скрепленного абсолютной связью — Богом. Это может быть названо и коммюнотарностью, на чем настаивал Н. Бердяев, пытаясь усилить линию именно органичности и неразрывности общинного братства.