4. «Ключ для того, чтобы определить направление»
Еще один шаг был сделан Марксом и Энгельсом в 1847 году – не столько в «Нищете философии», где первоначальная критика антиисторических робинзонад вскоре уступает место логическим спорам и где чересчур схематичные формулировки дают повод для скоропалительных обличений или неуместного цитирования со стороны плохих марксистов: «Ручная мельница дает вам общество с сюзереном во главе, паровая мельница – общество с промышленным капиталистом» [МЭ: 4, 133]. На самом же деле вся деятельность Маркса противоречит такой схематичности, объяснимой лишь в контексте ответа Прудону, который смешивал экономические категории с действительностью. И все же «Нищета философии» предоставляет в распоряжение историка определенную модель анализа (машины, забастовки, рассматриваемые как результат и фактор истории одновременно).
В том же году «Манифест Коммунистической партии» ознаменовал собой поворот к обновлению мировой исторической литературы, которой ввиду определенных трудностей, отмеченных впоследствии Фюстелем де Куланжем, как раз недоставало подлинного синтеза, общих взглядов, направленных на выявление своеобразного характера развития истории. Я всегда подозревал, что утверждение Раймона Арона: «Искать причины в истории имеет больше смысла, нежели изображать крупными штрихами историческую панораму или приписывать прошлому неуверенность в будущем», – основано на страхе перед будущим, которое уготовано в «Манифесте» для буржуазии. Блестящая картина исторических триумфов буржуазии, предвосхищающая ее закат, воспринималась как дурной навет, который необходимо предотвратить с помощью заклинаний! Этой задаче полностью посвятила себя позитивистская история, пытаясь низвести марксизм до уровня «философии истории», а пророчества «Манифеста» – до ранга несбывшихся прорицаний. И действительно, если во фразе, которой открывается «Манифест», – «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма» – слово «Европа» заменить на слово «мир», станет отчетливо видна вся его актуальность сегодня.
Вот одно воспоминание личного характера. В 1943 году в лагере для военнопленных в Германии я позволил себе роскошь (правда, это было не слишком опасно благодаря невежеству наших надсмотрщиков) прочесть вслух «Манифест» перед многочисленной аудиторией, внимавшей в напряжении и страхе. Один из моих старых друзей, талантливый историк и педагог, вдруг воскликнул: «Какой текст! Казалось бы, знаешь его наизусть, но всегда изумляешься, когда перечитываешь его». Действительно, этот очерк мировой истории со времен Средневековья до наших дней – который, разумеется, не представляет собой какого-то «описания» мировой истории, но является анализом ее «разделов», «факторов», преобразующих мир, – ныне нашел свое подтверждение и ассимилирован (и одновременно порядком сдобрен и стерилизован) благодаря общедоступности информации. Так что его содержание теперь может выглядеть банальным, изложение – всего лишь изящным, а сутью можно пренебречь («вещи, о которых давно всем известно»), свести его революционизирующее значение к простой формальности. Но кому было под силу писать историю подобным способом в 1847 году? Как отмечал по иному поводу Альтюссер, Маркс представляет собой такую новизну для своего времени, что не успеваешь его понять. «Манифест» получает должное распространение лишь в 1870 году. Совершенно очевидно, что он не мог появиться из ничего. Его предшественниками были Адам Смит, французские историки – представители третьего сословия и – что было необычайным совпадением с любознательностью Маркса – зародившаяся к середине XIX столетия немецкая экономическая история. Но Смит был к тому времени уже общепризнанным авторитетом для экономистов, в то время как немецкая экономическая история замкнулась на эмпиризме эрудитов. «Манифест» же остается первым шедевром истории-синтеза, истории-объяснения.
Я не ставлю здесь своей задачей рассмотрение его революционизирующего значения; хотелось бы лишь вскользь упомянуть о значении третьей части «Манифеста», часто упускаемой из виду. В самом деле, эта часть служит важнейшим уроком методологии. Под одним и тем же термином «социализм» дается понимание его различными классами: «феодальный социализм», «клерикальный социализм» классов, потесненных буржуазией, «мелкобуржуазный социализм» тех классов, которым она угрожает, «консервативный, или буржуазный, социализм», предлагаемый как контрреволюционная плотина, различные формы «критически-утопического социализма», способные соблазнить отдельные секторы пролетариата, но обреченные на немощное сектантство. Налицо классовое развенчание этого слова в контексте времени. Эта работа историка будет возобновлена и сознательно калькирована в 1904 году молодым Сталиным в связи с понятием «национализм». Сталин займется составлением текста, очень важного с точки зрения не только марксистской литературы, но и всей историографии.