Акентий сам хотел показывать всем «своего» сурка. Но Мармотка боялся его, как огня. Долговязый приходил в бешенство. Он пробовал уносить к себе сурка. Он гонялся с мешком за несчастным Мармоткой, и для Зобара Иваныча эти дни были тяжелым испытанием.
Очутившись у Акентия, Мармотка сразу терял все свои хорошие манеры. Он забивался за ларь, скрежетал зубами, ворчал и не дотрагивался до пищи.
Кончалось тем, что Зобар Иваныч шел к хозяину «Аппетита» и упрашивал его отдать Мармотку обратно в столовую.
Каменная Тумба милостиво соглашался попросить Кешку.
Только, — прибавлял он между прочим, — Забор Иванович за это тоже должен уважить хозяина и работать на кухне без судомойки.
Что было ему делать?! Кулак выжимал все соки из батрака.
Зобар Иванович шел на все.
Мармотка опять распластывался у его ног и радостно слушал знакомую песенку.
Зобар Иванович готовил, мыл посуду, убирал все помещение, ходил за покупками и выполнял все больше и больше разных тяжелых обязанностей.
Пасечник Аксен Капитоныч ссорился со стариком. Он кричал ему, что Акентий и Тумба вытянут из него все жилы. Зобар Иванович отмалчивался. Только песенка, которую так знал и любил Мармотка, день ото дня звучала печальнее.
На другой день, после встречи с Зобаром Ивановичем я прямо не могла дождаться обеденного часа.
Наконец часы доползли до двенадцати. Тут, случайно взглянув на улицу, я увидела старого мастера. Старик шел прямо ко мне. Сегодня он показался мне гораздо старше. Щеки у него были не розовые, а серые. Под бескозыркой не было улыбки. Да, впрочем, и бескозырки самой тоже не было.
На голове у Зобара Ивановича был теплый вязаный колпачок, шея замотана таким же шарфом, а в руках — большой старомодный чемодан.
— Здравствуйте, голюбшик мой, — невесело сказал старичок.
Поставил свой чемодан. Сел. Сгорбился и припух на нем, как большая зябкая птица.
— Ну зоо, — продолжал он, немного помолчав. — Вы уже замечаете? Я еду в Москву мит с вами, цузамен. Это нам дешевле и лютше. На железной дорог два шеловека — это ошень хорошо. Ошень, ошень весело...
Он глубоко вздохнул и прижал носовой платок к покрасневшим глазам.
— Шлусс — кончено! Фарфлухте — разбойник! Бешены люди! Акентий пьянствовал и разбойствовал круглу ношь. Он в сарае. Хрыпит. Как он ругаль!.. Как он грозиль!.. Ах ты, гадин такой! Шоб ти потраскался!! — тонким срывающимся голоском проговорил Зобар Иванович. — Он... Он сделал Мармотку самое хужее... Убиль такой славный Мармотк... убиль...
Старик затрясся от рыданий и махнул рукой.
Я ахнула...
В Москве мы долго искали, бегали по развым объявлениям, пока не наткнулись на одно, вывешенное на двери громадного дома. В объявлении говорилось, что здесь, при модном ресторане–столовой, открываются курсы по подготовке поваров.
— О–о–о! — сказал Зобар Иванович и поднял вверх указательный палец. — Это есть то...
Прошло несколько недель. Разбирая алтайские заметки, я нашла запись, сделанную в Важаихе: «Не забыть узнать для пасечника Аксена Капитоновича про новые части к ульям Дадана Блата».
Я навела справки и написала обо всем пегобородому пасечнику. Заодно я сообщила, что его старый приятель отлично устроился и готовит сейчас новые кадры знаменитых поваров. Ученики его любят, но Зобар Иваныч часто скучает по Алтаю и, когда приходит ко мне, всегда вспоминает Капитоныча и бедного Мармотку.
Зобара Иваныча я видела почти каждый день. Я любила бывать в белой кухне, похожей на дворец. Розовый и торжественный, Зобар Иваныч, в белом халате и в бескозырке, дирижировал у кафельной плиты яркими медными кастрюлями. А кастрюли кипели, бурлили, клокотали и выстукивали победные марши звонкими крышками.
В девять часов вечера Зобар Иваныч снимал халат и аккуратно вешал его в стенной шкаф.
Мы выходили через боковой коридор в общежитие курсантов. Тут же помещалась комната Зобара Иваныча.
Однажды в этой комнате, на знакомом мне кожаном кофре, мы увидели посылку. Она с утра стояла около радиатора и порядком нагрелась.
— Срочная, ценная — на сто рублей, — сказала я, разглядывая обшитый мешковиной ящик.
— Ошибка, — спокойно заметил Зобар Иваныч. — Кто мне будет присылки присылать?.. Мейер, Майер, а кто есть такой Майер? — Неизвестно.
Я хотела ответить, но тут посылка... чихнула.
Когда мы отодрали крышку, Мармотка, укутанный в теплые тряпки, уже привстал в ящике на ноги и сладко потягивался.
Мы вытащили и раскутали его.
— Мармотка, Мармотка! — повторял Зобар Иваныч. — Так ты зовсем живой, голюбшик Мармот!
Сурок, видимо, не узнавал его и недоуменно, как сова днем, хлопал глазами.
«...Спервоначально, как я его уволок, он бунтовать у меня взялся. Есть — ничего не ел. И шибко стал нужный . Жить я ему определил в старом омшаннике. Подале, к зиме, как захолодало, стал Мармотка нору копать и завалился в нее на всю зиму...» — писал в письме, засунутом между тряпками, пасечник Аксен Капитоныч.
Вечером у Зобара Иваныча был настоящий бал. Я как–то рассказала курсантам о нищем детстве и одинокой, безрадостной жизни Зобара Иваныча. Они прекрасно знали историю двух злосчастных Мармоток и всегда были бережны и ласковы с одиноким стариком.
Теперь они все явились порадоваться вместе с ним. Стол заставили угощением и подняли стаканы с шипучим ситро.
— Глюклихь бин их, зер глюклихь — я ошень, ошень шастлив... — бормотал Зобар Иваныч, — спасибо, спасибо, дети мои!
Никогда в жизни возле него не было столько друзей.
— А у нас всегда так, у нас народ дружный! — кричали ему ребята.
На полу у стены стояли тарелки и блюдечки. Мармотка ходил между ними, ел, пил, громко чмокал и поднимал при каждом глотке кверху голову, словно гусак.
В конце вечера появилась гитара. Мы все по очереди пели, плясали и декламировали. Мармотка со своей программой выступил тоже. Он со всеми поздоровался, всем подал лапку, потом два раза перекувыркнулся через голову и «умер». Пришлось воскресить его яблоком.
Дошла очередь выступать и до Зобара Ивановича.
— Ну, гут! Я вам хочу петь. Только я... я ошень их бин ауфге... брахт — я ошень волную.
В комнате стало тихо–тихо.
И тогда дрожащий старческий голос запел о нищем мальчике и сурке. Зобар Иванович пел по–немецки. Я тихонько переводила эту чудесную песенку:
По разным странам я бродил,
И мой сурок со мною.
Куска лишь хлеба я просил,
И мой сурок со мною.
И мой всегда,
И мой везде,
И мой сурок со мною...
Старый Зобар Иванович кончил петь. Ребята окружили его, трясли ему руки и упрашивали спеть еще. Зобар Иванович повторил песенку три раза.
Только я больше ее не переводила. Я смотрела на одного из слушателей. При первых же звуках песни он вытянулся, как на параде. Он все узнал: и слова и напев — и, как полагается музыкальному сурку с хорошим голосом и слухом, принялся присвисты-вать и подпевать, весело тараща на нас блестящие, словно мокрые, глаза.
[Текст подготовлен по книге О.Перовской «Мармотка». –– Алтайское книжное издательство. Барнаул., 1969 г. Иллюстрации В. Туманова]