Закончив, майор спустился и несколько раз выстрелил по замку на цепи. Ворота открылись, и толпа, загомонив, начала помалу рассасываться, тяжело потянулась окутанная выхлопом череда навьюченных машин.
Добрался ли кто-нибудь из них до места назначения — история, как говорится, умалчивает; зато доподлинно известно, что никто не вернулся назад. Только через несколько лет торговцы из невообразимо далекого Ижевска принесли слухи о проходящей где-то за Сысертью лесной дороге, полностью забитой разграбленными и сожженными машинами. Якобы на всех были 74-е номера и на некоторых наклейки с надписью «Тридцатка».
Народ тянулся целый час, и даже после того, как пробка рассосалась, поток не прекратился — снялись с места те, кто был поумнее и не стремился в первые ряды. Правил, конечно, никто не соблюдал, и Ахметзянов с Вальком долго сидели в накаленной «буханке», пропуская уходящие из города машины. Представив новому подельнику свой план, Ахметзянов договорился о действиях на завтра. Работа Валька была простой — по сигналу выдвигаться на «буханке» к подстанции у расположения дивизии и ждать сколько потребуется, разведку же и обеспечение доступа Ахметзянов брал на себя. Пить Валёк раздумал, какой «пить», когда завтра такие дела. Завёз Ахметзянова домой, принял у него ружьё с патронами и отправился отдыхать перед первым в жизни вооруженным налётом на целую дивизию внутренних войск.
Военных тогда слили свои же командиры, когда всё было непонятно, что у нас с «хозяйками» — то ли воюем, то ли бхай-бхай, мир-дружба-семечки. Это потом, когда всё устаканилось, пережившие кровавые бардачные месяцы офицеры вспоминали — всё той весной было как-то через жопу, как-то не так. Старослужащих уволили до прибытия пополнения, весь график переломали, повернутых на патриотизме рассовали кого куда, в общем — подготовились, и чувствовалось — всё идет с округа или даже с Москвы. Ну, и когда в часть подъехала целая колонна «хозяек», никому даже в голову не взошло, что вот так, тихо-мирно, сейчас умные люди и воюют.
Да и приди кому-нибудь в голову дёрнуться — толку-то… Ключи от оружеек — у дежурного по части; а тот вместе с Папой [206]с хозяйским начальством поручкался, и они всей толпой в штаб идут, хохочут, довольные. Воистину, надо быть полностью отмороженным, чтоб всё, к чему так долго и упорно приучали, послать подальше и взвод свой в ружьё поставить. Лажу, конечно, все просекли, когда ясным утром, не таясь, хозяйские джипы малым газом разъехались по территории. На самом деле, если всё же бхай-бхай — то на хера столько джипов с пулемётами да солдат в полной боевой? Ну, народ по канцеляриям ротным кучкуется, обсуждает залёпу: чё за хрень, господа офицеры?! Потенциальный противник в полной боевой по расположению дивизии шляется, а у нас даже личное оружие не заряжено. Тут Папа объявил, что таких-то — в штаб, бегом; ответственным [207]загнать личный состав в расположения и заниматься; остальным офицерам — на завтра выходной, а сейчас расположение части типа покинуть. Часть народа посваливала сразу — бабы, гражданские, офицеры некоторые. Большая часть какое-то время оставалась — им уже не нравилось всё это, но выебываться ещё никто не спешил — может, и не так всё плохо; окажется, что зря кипишнул, Папа ж потом сожрет. Именно в этот момент начвор кастрированной дивизии подался кружным путем, через промплощадку, к Хаслинскому КПП — передавать приказ майору Ганиеву о «пресечении беспорядков», где и сложил в грязь свою розовую ряшку. Грязь, как говорится, к грязи.
А вот что дальше было, тому Ахмет сам стал невольным свидетелем. Он сделал из увиденного у КПП вывод, что начавшийся в части бардак просто обязывает попытаться откусить что-нибудь сейчас, позже останется только грызть локти, и вечером этого же дня поспешил к военному городку, добавив к инструментарию в мародёрской сумке хреновенький монокуляр, [208]валявшийся у него с пионерских времен. Свет в части был, но освещались только парк и окрестности комплекса зданий штаба, а высокие четырехэтажные казармы сливались с темным небом, подмигивая огоньками сигарет в окнах каптерок. У штабных зданий стояли хозяйские джипы и ходили вразвалочку патрули. …Во пидарасы! —ругнулся в сердцах Ахметзянов. — Защитнички, ёпть! Америкосы лазят как у себя дома — и ни одного выстрела, как будто так и надо…Пытаясь что-нибудь разглядеть, он обошел всё расположение, но так ничего путнего не высмотрел. Решился действовать понаглее. Выбрав самое темное место, постоял, прислушиваясь — вроде никого. Перемахнул невысокий бетонный забор и метнулся к зданию спортзала, выбранного в качестве наблюдательного пункта. …Вот это совсем другое дело, —радостно ворочался Ахметзянов, устраиваясь на рулонах сваленного на крыше рубероида. — Вся часть как на ладошке. Один косяк — говном воняет. А, точно, собачник же рядом…Часы тянулись, ничего не происходило. Ахметзянову начало казаться, что собачьим говном пахнет уже не только всё вокруг, но и его руки, одежда, монокуляр. Просидев до предрассветных сумерек, он всё же был вознагражден за долготерпение — откуда-то сзади, от забора, донеслось тихое звяканье. Метнувшись к бортику крыши, Ахметзянов дождался, когда источник звука минует его, и осторожно перегнулся. Внизу двое вояк, крадучись и стараясь не звякнуть колесом по бетону, катили столовскую тележку; один шел впереди — видимо, разведка. На телеге громоздились ящики характерного размера, увенчанные очень соблазнительной угловатой кучей под солдатским одеялом. …Бля, вот это и есть самая настоящая пруха! — ошарашенно сказал себе Ахметзянов. — Только бы теперь не проебать! Только не проебать!.. —как заведённый твердил он про себя, спускаясь с крыши спортзала.
206
Батарея сообщает, что будет готова открыть огонь через двадцать минут после получения приказа. Приказ на открытие огня может быть получен лишь от непосредственного начальника над командиром батареи; стало быть, сигнал бедствия (mayday), которое якобы терпят частники, должен быть получен в штабе за двадцать минут до расчетного времени залпа — иначе все будет выглядеть подозрительно.