Мне подносили хлеб-соль на полотенцах, кричали «ура!», благовестили в колокола, батюшки благословляли меня Св.Георгием Победоносцем и святили мое оружие…
Пять или десять тысяч мужиков — кто их толком считал? — казалось бы, готовы были хоть до Москвы со мной идти. И если я не въехал в губернский город на белом коне, то лишь потому, что чуточку промедлил.
Впрочем, не знаю. Только сейчас мне, кажется, стала до ужаса ясна моя наивность и непонимание народной жизни. Я, русский до мозга костей, — и ни черта не понимаю русского мужика. С каким наслаждением я бы сейчас расстрелял тех, кто рисовал нам этакий трудолюбивый и христолюбивый народ-богоносец! Они просто притворяются такими, наши мужички. Всякую власть над собой они терпят лишь тогда, когда власть жестока и беспощадна. Если она расстреливает, вешает или крепко порет. Если отбирает все и пикнуть не дает. Как большевики, например.
В то же время каждый из мужиков, если ему подворачивается возможность осуществлять власть, будет делать это точно так же. Еще в Древнем Египте, говорят, и то знали, что самые жестокие надсмотрщики получаются из бывших рабов.
Нет, нет! Прочь все эти мысли. Убрать дневник и не трогать его сегодня.
Иначе я помешаюсь или застрелюсь.
5 сентября 1919 года.
Три дня пил беспробудно. А может, четыре?
Итак, 29 августа я попытался вырваться из треугольника, в который меня зажали красные.
Едва стемнело, как мы бесшумно выскользнули из городка и втянулись в лощину. Судя по карте, мы должны были миновать дефиле между частями красных и выйти в лесной массив в сорока верстах западнее С. Оттуда можно было поворачивать на юг и двигаться на соединение со своими. Правда, предстояло преодолеть небольшую реку П., на которой был обозначен мост, в целости коего я сомневался.
Все шло хорошо именно до этого моста. И сам мост оказался целехонек и даже никем не охранялся. В отличие от правого, возвышенного, лесистого берега, левый, низменный, луговой, был совершенно открыт для обозрения и просматривался на несколько верст во всех направлениях. Наверное, надо было сделать привал, выслать на тот берег разведку и лишь после этого переходить мост. Но я, убежденный, что за мостом открытая местность, не стал этого делать. И — поплатился!
Мост был недлинный — какие-нибудь 50 саженей, но довольно широкий, и я решился переходить его в колонну по три, на рысях. Колонна втянулась на мост, и головные, в числе которых находился я, уже приближались к левому берегу, а охвостье уже вступило на мост. Вот тут-то с обоих берегов реки ударили пулеметы.
Ни с чем не могу сравнить чувство ужаса, пережитое мной в тот момент, хотя длилось оно лишь несколько секунд! Меня спасла от мгновенной смерти лишь широкая грудь Гунна, в которую ударила первая пуля, и его предсмертный скачок вдыбки. После этого бедняга, приняв в брюхо несколько пуль, которые могли бы достаться мне, завалился набок, на двухаршинные перила моста, а затем с высоты полутора саженей рухнул в воду. После этого я надолго потерял память…
Сознание возвратилось от удара ногой в бедро.
Меня рывком поставили на ноги. Краснюки сорвали с меня оружие и снаряжение, в том числе и планшетку, где лежали карандаш и дневник. Последний был обернут прорезиненной тканью, а потому почти не пострадал от воды. Красные ударами прикладов заставили меня пойти вперед, и я увидел ужасную картину. Мост был завален трупами людей и лошадей, попавших под перекрестный огонь нескольких пулеметов, — мой отряд погиб весь целиком.
Конвоиры вывели меня на луговой берег, и тут я увидел, как меня обманули.
В трех или четырех местах были вырыты ямы, прикрытые до времени деревянными щитами, на которые был уложен дерн. А в ямах на грубо сколоченных из чурбаков подставках стояли пулеметы! С правого берега даже в бинокль эти ямы были незаметны. Нечто подобное было устроено и на правом берегу, но только там пулеметы установили в песчаных пещерках, вырытых в обрыве и замаскированных кустами.