Марокканцы очень любят музыку и пение. Но далеко не каждый красиво поет и не каждый может нанять музыкантов. А патефон — волшебная машинка, стоит ее один раз купить, и она будет играть годами. На пластинках записаны, конечно, только арабские или берберские мелодии. Европейские песни и музыка здесь непонятны и считаются варварством.
В Маракеше я побывал у европейского инженера Б. У него собственный дом и большая ремонтная мастерская. Дела его шли хорошо. В комнате рядами стояли швейные машины, штук пятнадцать радиоприемников (принадлежавших европейским клиентам), патефоны и пара велосипедов.
При мне пришла женщина из бледа и принесла на голове швейную машину, под которую был подложен тряпичный валик.
Смущенно и робко она попросила отремонтировать машину.
— Поставь и приходи через шесть недель, — коротко ответил инженер.
Женщина покорно согласилась. Не торгуясь, она спросила, сколько нужно принести денег.
Я вмешался в разговор и поинтересовался, откуда она пришла. Оказывается, она девять дней шла пешком. Девять дней пешком с машиной на голове!
Я стал просить инженера сжалиться над ней и немедленно исправить машину.
— Дорогой мой, это для вас я — инженер. Для нее же я — марабут, только европейский, потому-то я и должен оберегать свое достоинство, как и подобает марабуту. А кроме того, видите, сколько машин здесь дожидается. Очередь!
— Но она так долго шла!
— Девять дней — это долго? Некоторые приходят из самой Сахары.
— Но вы все же пожалейте ее, — настаивал я.
— Простите, но, как известно, христиане из далеких стран, со всего мира, сходятся в Лурд [27] в надежде на то, что произойдет чудо и они выздоровеют. У меня тоже творятся чудеса, в их понимании, — добавил он немного смущенно.
— Бросьте вы эти "чудеса". Лопнула какая-нибудь пружина или попросту машина засорилась. Ведь песку здесь предостаточно! Нужно разобрать, прочистить и смазать. Вот и все, — возразил я.
— Легко сказать: "бросьте чудеса". Вы только поглядите, ведь почти каждая машина уже побывала в руках колдуна.
Я присмотрелся к машинам. На каждой — без исключения — висели на шнурочках какие-то раковинки, камешки, щепки (наверное, от священного дерева)…
— Прежде чем попасть ко мне, испорченная машина побывает у марабута. Он колдует, колдует, пока окончательно ее не испортит. Тогда он заявляет, что чары этих проклятых руми сильнее его мусульманских чар. Нужно идти к европейскому марабуту. И тогда — только тогда! — обращаются ко мне. А вам хочется, чтобы я тут же, может еще в присутствии женщины, разобрал машинку, почистил, исправил… А где же чары — я должен оберегать свое достоинство!
— Уважение, и не только к себе, но и ко всей европейской цивилизации, вы завоюете лишь в том случае, если без всяких чудес исправите машину в присутствии берберки, указав при этом, что чары — это ерунда и суеверие.
Женщина стояла молча, испуганная взволнованными голосами двух руми, размахивающих руками над ее машиной.
— Так я приду через шесть недель, — тихо сказала она и вышла.
— Слама… — добавила она на пороге.
— Слама… — ответили мы одновременно.
Вечером, когда стемнело, я пошел в кино, под открытым небом, конечно, ибо кто же может высидеть в зале, похожем на парную баню?
Был четверг, а следовательно, базарный день, когда наплыв людей из провинции особенно велик.
Демонстрировали фильм об экспедиции в джунгли. Зрители живо реагировали восклицаниями и вздохами на все перипетии в жизни охотников. В одном из эпизодов герой фильма, раненый, ползет через полянку в джунглях. Вдруг из зарослей появляется тигр. Он крадется, готовится к прыжку… Внезапно по рядам прошел какой-то странный шорох, мои соседи как бы припали к земле. Неужели их испугал вид тигра на экране?
Но что это?! Все повскакали со своих мест, в экран посыпался град камней, песка, палок, и он в мгновение ока превратился в клочья.
Так люди бледа реагировали на то, что человеку угрожал дикий зверь.
Зажегся свет. Конец фильму! Билетеры начали было ругать зрителей, но разгоряченные лица, блестящие глаза и руки, сжимавшие кумии, были слишком выразительны.
Мой сосед, скорее всего какой-нибудь талиб, в феске и европейских брюках под джеллабой, счел необходимым заявить мне по-французски:
— Дикари из бледа! Испортили зрелище!..
— Неужели вы полагаете, что мне жаль пяти франков, заплаченных за билет? — спросил я. — Они великолепны, ваши соотечественники. Каким человечным и непосредственным был их порыв, как горячо вступилась они за чужого им человека! Такое зрелище стоит больше пяти франков.