В конце концов, даже несмотря на свой мечтательный нрав, я ненавидела не знать, что ждёт меня впереди. Мир моих фантазий просто был отдельным уютным местечком, в которое я уходила в стремлении спрятаться от проблем. Оно было безопасным. Я знала, что придет время, и дверь откроется, я сама ее открою, обратив мечты во вполне осуществимые планы. Таким образом, сейчас я была совершенно не готова броситься в неизвестность — каждая минута моей жизни была расписана вплоть до последнего вздоха. И сейчас мне казалось, будто Розалинда собирается посягнуть на мою обыденность, внести в расписание свои коррективы. Всё начиналось с выбранного ею платья и угрожало закончиться чем-то вопиюще неправильным. Неправильным для меня.
Разумеется, я догадывалась — чем именно.
Она решила самым наглым и бесцеремонным образом нарушить наш уговор.
— Мне стоит переодеться и отправиться к Розалинде, — холодно отчеканила я, отодвигая стул и вставая. Лотти побледнела ещё сильнее, растерянно уставившись на меня. Мне пришлось смягчить тон: — Я найду тебя сразу после этой злосчастной беседы.
— Я буду в библиотеке. Нам с тобой многое нужно обсудить, — она мягко улыбнулась, и мы обе вышли из-за стола, направившись к коридору.
Наши пути разошлись, когда она растворилась в бесконечных лабиринтах первого этажа поместья, а я поднялась в свою спальню. Наш тёмный холодный дом ещё никогда не казался мне настолько чужим, как сейчас: портреты с картин на панельных стенах точно смотрели на меня с осуждением и угрозой, а сами эти стены всё сужались и сужались с каждым моим шагом, грозясь навсегда заточить меня здесь. Скрип половиц под ногами оставался едва ли не единственным звуком во всём Роузфилде, а оттого мне хотелось как можно скорее очутиться где угодно, только не здесь. Но у двери меня уже ждала Мариетт — моя горничная. Она сообщила, что разобрала мои вещи и робко предложила помощь «в чём бы то ни было», а затем, получив мой деликатный отказ, удалилась вниз, вероятно, в прачечную. Несмотря на все мои протесты в отношении личной прислуги, Мариетт действительно иногда была мне просто необходима. Тактичная, всегда с опущенным взглядом и лёгкой улыбкой, она не могла не понравиться мне. Я любила тихих людей. Они не нарушали моих границ, даже когда я просила их об этом. Тем не менее, сейчас я жаждала остаться одна хотя бы на те ничтожные десять минут, которые оставались мне до беседы с матерью в саду.
Войдя, я с опаской оглядела свою спальню. Двухместная деревянная кровать с резным изголовьем и восхитительными узорами роз стояла у самого окна, на нём покоилось бледно-голубое постельное белье в тон стенам с этими отвратительными белыми лилиями, которые мозолили мне глаза всякий раз, когда я испепеляла взглядом пространство перед собой… и портьерам, этим ужасным тяжёлым портьерам. Здесь не было ничего от нашей с Уллой уютной крохотной квартирки в Кембридже. Будто больничная палата для особо важных пациентов, она не имела души, даже если я и отдала этой спальне все свои мечты, все свои слёзы и всё своё счастье, ночами рыдая, смеясь и фантазируя на жёлтых страницах, не смея вынести за пределы маленькой белой двери ни единого лишнего слова. Даже фотографии на стенах и на комоде не придавали моей комнате душевности — все самые важные снимки я всегда возила с собой в чемодане, уверенная в том, что они однажды они пригодятся мне в моём новом жилище где-нибудь на юге Франции. Письменный стол никогда не использовался по назначению — я забиралась на него, чтобы уловить горящим любопытством взглядом как можно больше событий, происходящих за окном. В конце концов, оно выходило прямо на передний двор, а там постоянно что-то происходило — хорошее или плохое.
Подойдя к огромному платяному шкафу из белого дуба, я распахнула дверцы и оглянулась на свою кровать, где теперь лежало, угрожающе глядя на меня и скалясь в отвратительной ухмылке, дорогое платье из благородного атласа жемчужного оттенка. Мне захотелось разорвать его в клочья. Я упорно продолжала подавлять в себе это желание, пока не встретилась со своим взглядом в отражении зеркала, прикреплённого к дверце шкафа. Дьявольщина. Она мелькнула в моих чёрных зрачках зловещим блеском и прошептала мне: «Сделай это». Всего лишь маленькая глупая шалость, как в детстве. Всего лишь открытое выражение протеста. Я не терплю, когда с моим мнением не считаются и строят козни за моей спиной. Я не столь наивна, как Шарлотт, чтобы не догадаться об истинных причинах проведения сего безобразия.