Выбрать главу

Получил новое назначение, — сказал Стивен.

Конечно, назначение, но нам-то что с того? Его больше нет с нами, вот и все. Я чувствовала себя как-то уютнее под его защитой, а ты?

Ты теперь под моей защитой, — сказал Стивен, и на том разговор исчерпался. Она знала, с каким почтением он относился к доктору, хотя и не считал нужным об этом говорить.

Какое-то время Перл молчала. Слушала пение птиц в полях. Смотрела, как по бороздам пашни скачут дрозды с красными перьями на крыльях, взлетают, садятся на кусты.

А как тебе Дэвид? — вновь заговорила она. — На меня больше даже не смотрит. Кроме Кальвина, ему и не нужен никто. Всюду его за ручку водит, на шаг не отойдет. Неужели ребенку мать не нужна?

Стивен спрыгнул с телеги. Кальвин — негр.

Я тоже негритянка!

Стивен покачал головой. Нет, Перл, с твоей кожей, белой как лилия, да еще и в глазах ребенка… нет!

Она провела ладонью по лицу, смахнула слезы. Ничто не остается прежним, — сказал Стивен. — Ни Дэвид, ни Сарториус, ни армия на марше, ни лесные тропы, ни живые, ни даже мертвые. Сейчас это и есть всегда, — сказал Стивен, с печальной улыбкой повторив слова бедняги Альбиона Симмса.

Потом через несколько дней пришло время ехать. Стивен верхом вернулся из Рэлея. Конец войны был подтвержден официально, генералы Грант и Шерман обозревали войска. Даже с такого расстояния Перл различала вдалеке звуки оркестра и пение.

От Саванна-Ривер до реки Потомак Хлопок на поля набросил белую вуаль. Да! Я вернусь домой, и дальний мой потомок Сохранит навек пра-адедову медаль.

Этим своим установлением мира они какое-то время будут крепко заняты, — сказал Стивен. С этими словами он снял с себя мундир и фуражку и надел гражданский сюртук, найденный среди старого реквизита у мистера Иосии Калпа.

Они свернули с дороги, и Стивен направил мула к лагерю черных беженцев, где они посадили в фургон Кальвина с мальчиком и со всеми попрощались. У нас форы как минимум день, — сказал Стивен девушке. — Поедем все время на восток, через Голдсборо и до побережья. Армия-то по прямой пойдет — на Ричмонд и в Вашингтон. Мы не будем путаться под ногами у них, они — у нас.

Шерман, стоя одесную Гранта на помосте под флагом США, кожей чувствовал исходящую от этого человека силу. Грант был меньше Шермана ростом, но помощнее в чреслах, что ли. Казалось, среди колонн марширующего Семнадцатого корпуса он прозревает что-то свое, никому не ведомое, и это заставляло вглядываться — что он там, черт такой, углядел? Это ж мои ребята, молодцы-шермановцы!

Своими мыслями Грант никогда до конца не делился, всегда чувствовалось, что у него в загашнике есть кое-что еще. Этим он создавал впечатление такого глубокомыслия, что уж куда нам, простым смертным! Уважение Шермана к Гранту доходило до обожания, но что самое важное — по-человечески тот не был хитрованом. Более того: во всей этой войне у него не было своего интереса, ничего личного, и это совершенно потрясало.

Причем солдаты, похоже, знали, какой он чудный человек, чувствовали крепость его ума и, маршируя с серьезными лицами мимо, забывали и об изношенной своей одежде, и о скрипящей на зубах пыли. В этот момент ими владело одно чувство — священный трепет!

И формулировки договора о капитуляции, после того как их выправил приехавший для этого Грант, сделались на удивление простыми. Все насильственные действия со стороны солдат армии Джонстона прекратить. Все оружие сдать в управление материально-технического снабжения армии США. Составить списки офицеров и солдат, и каждый должен собственноручно подписаться под обязательством не обращать оружия против правительства Соединенных Штатов. Оружие, носимое на портупее или поясном ремне, а также собственная лошадь и личное имущество у офицеров остается. Сдавшим письменные обязательства офицерам и солдатам разрешается возвращаться по месту жительства. Джонстон и Грант по очереди расписались и сим подвели четырехлетней войне окончательный итог.

А тем, что я не сподобился опереть свои, быть может, чересчур мудреные соображения в переговорах на столь простые и ясные вещи, я подставился, дал политическому шакалу Стэнтону себя уесть — он стал публично намекать, что мое великодушие по отношению к мятежникам говорит о том, что я, наверное, хотел с помощью своей армии ни больше ни меньше как свергнуть правительство Соединенных Штатов! Вот какой благодарности я дождался за то, что верой и правдой всю жизнь служил Республике! Ладно, теперь все четыре года войны спрессуются в один парад, который пройдет в Вашингтоне. Зачем был нужен мой марш? А чтобы политики насладились зрелищем парада!