Пройдя по берегу несколько сот ярдов, наткнулся на роту строителей, наводивших через протоку понтонный мост. Они ставили плавучие платформы на якоря, потом соединяли их между собою перемычками из бревен, а на ближнем к берегу конце моста уже клали на бревна поперечный настил из досок, которые, судя по остаткам краски, еще вчера были обшивкой дома. Когда реку удастся форсировать, здесь пройдет еще одна дорога. Стук топоров и крики строителей терялись в шуме дождя, а его перекрывал дальний грохот, но это был не гром, нет, явно канонада, потому что на четвертом году войны ночь перестала быть общепризнанным временем отдыха от сражений. Моррисон поглядел за реку, но увидел все то же болото. Где-то там, впереди, — в полумиле? в миле отсюда? — разведка боем шла уже у главного русла реки Салкехатчи, на дальнем берегу которой окопались и укрепились мятежники.
Еще пара минут, и эти поиски привели Моррисона в состояние такого отчаяния и усталости, каких он не знал никогда в жизни. Ради какой такой необходимости, — с горечью думал он, — меня, майора, надо гонять с донесениями как посыльного, если, конечно, Шерман не испытывает меня специально. Когда еще в Саванне он доложил генералу, что прибыл министр Стэнтон, Шерман сказал: вы, Моррисон, отбиваете лучше, чем подаете, изобразив затем что-то вроде смешка. Моррисону, однако, не нравилось, когда, пусть даже в шутку, ему ставят в вину новости, которые он сообщает. Службу он нес исправно и честно, а отплатили ему тем, что послали в этот сырой, холодный ад, который убивает ничуть не хуже, разве что медленнее, чем пуля.
Кто-то окликнул его, он огляделся, но никого не обнаружил. Вдруг к его ногам с плеском упала ветка и так отскочила, будто она не просто свалилась с дерева, а была с силой брошена. Он поднял взгляд и там, вверху, в ветвях огромного вяза, постепенно различил нескольких человек, причем некоторые сидели в наброшенных на плечи одеялах. Один курил трубку, и горевший в ней огонек, хотя и тускло, но освещал ствол и ветви дерева. Громко, чтобы перекрыть шум дождя, Моррисон назвался и тут понял, что это и есть штаб, который он искал так долго. На самой верхней развилке дерева, как моряк на носу корабля, глядя сквозь ночь в ту сторону, откуда доносится шум битвы, стоял генерал Мауэр, человек, которому Шерман слал приказ за приказом: скорее! скорей опрокинуть противника у реки Салкехатчи! Шерману главное — без помех соединиться с флангом Слокума на возвышенности у Южнокаролинской железной дороги под Блэквиллом, и опять-таки — время, время, время решает все.
Моррисон вручил депеши офицеру, свесившемуся с нижней ветки, и получил приглашение тоже найти себе подходящий насест. Полноватый и не ахти какой ловкий, Моррисон не стал даже пытаться. Скрючился внизу, опершись спиной о дерево, и его филейные части тут же онемели от холода.
II
Из-за дождя дорога стала окончательно непроезжей, и вереница телег остановилась. Сбреде зажег лампу и, поставив ящик с инструментами себе на колени, чтобы не терять времени, стал писать письма. Вот интересно, кому? А вдруг… Нет, такое даже страшно подумать! А, конечно, он же говорил: у него есть брат, тоже доктор и тоже немец. Живет, во всяком случае, где-то там — в Саксонии, что ли… Эмили не отпускала тревога. Дождь со страшным ревом колотил о брезент. Полог сзади был откинут, и она видела мулов — как они стоят, склонив головы, в позе тупого повиновения. Фургон кренился на правый борт — колеса с той стороны увязли в мокрой глине. Устроиться поудобнее ей удалось только зарывшись в кучу одеял и перин, набранных для утепления раненых. Легла на бок, поджала колени и подложила под щеку ладони, чтобы не касаться лицом вонючих тряпок, местами задубевших от ссохшейся крови.
Полежала-полежала, и вдруг ее осенило: это же здорово! Жизнь полна приключений! Стала смотреть на Сбреде — как он сгорбился над письмом, забыв обо всем на свете, о битвах… даже о ней! Воистину сверхъестественна его способность отрешаться. В моменты, подобные этому, он начинал казаться ей каким-то абсолютным незнакомцем, который при этом ее хозяин, а она — его раба. Неужто он не понимает, как ей одиноко, как грустно! Кстати: вся в треволнениях этого своего добровольного скитальчества, она ведь совершенно перестала думать о будущем! А теперь оно замаячило перед ней в образе тьмы. Тьмы и нескончаемого дождя. А доктор Сбреде Сарториус… разве он нормальный мужчина? В домашней обстановке, прирученным и обычным… нет, таким она его и представить себе не может! Он живет мгновеньем, словно будущего нет вовсе, или в состоянии столь сосредоточенном, что, наступив, это самое будущее застанет его таким, каков он уже сейчас — самосогласованный, чудовищно неизменный, твердый и гладкий — поди-ка зацепись! До него не достучишься: спокойствие просто нечеловеческое. В армейское Медицинское управление он постоянно шлет доклады о хирургических процедурах, которые придумал сам, или о разработанных им улучшенных способах послеоперационного ухода. А толстые циркуляры и наставления по полевой хирургии ругает как практически бесполезные, да и вообще на приходящие из центра умные приказы смотрит с царственным пренебрежением. Короче говоря, он из тех людей, которым ни в профессиональной, ни — помоги мне, Господи, — в личной жизни никто не нужен. Она не могла себе представить, чтобы он вдруг сделался грустным или недовольным, чтобы на него накатила тоска или он стал бы дурачиться, как-то еще подпал бы под влияние момента. Это обособленное, замкнутое в себе существо живет своей жизнью и ни в ком другом не нуждается. Что же до ее с ним отношений, то пусть он и ввел ее в область своей деятельности, сделав чем-то вроде ученицы, но вот интересно: случись ей умереть от какого-нибудь осколка или, скажем, пули Дельвиня-Мини, каким взглядом будет он смотреть на ее безжизненное тело — взглядом безутешного, осиротевшего влюбленного или спокойно примется за вскрытие, чтобы узнать, как именно попортила убившая ее железяка ткани и органы?