В чем дело, солдат?
Арли опустился на колено, осмотрел ногу кобылы. Похоже, лошадь ногу сломала, сэр.
Что в фургоне? — осведомился офицер, указывая на больничную карету.
Раненый. Один.
Давай его. Выводи оттуда.
К тому времени возницы остановившихся сзади подвод подошли глянуть, отчего затор. Арли поднял задний полог, позвал: Уилл! Надо в другой фургон перебираться. Встать можешь? Вы только за руку его не дергайте, — обернулся он к подошедшим. — Он в руку ранен.
Уилл едва держался на ногах. Правой рукой он поддерживал раненую левую, которая кровить вроде перестала. Но весь перед его мундира пропитался кровью.
Кобылу выпрягли и поставили на край моста, обращенный к нижнему течению. Офицер привязал своего коня к опоре, спрыгнул на понтон и, сунув револьвер кобыле в ухо, выстрелил. Ее здоровая нога подогнулась, лошадь стала заваливаться набок и полетела с моста в воду.
Подставив плечо под здоровую руку Уилла, Арли помог ему подняться. От Уилла пахло потом, он был весь мокрый.
Вокруг санитарной повозки собралось человек двенадцать солдат, они раскачали фургон и последним мощным рывком сбросили его в реку тоже.
Вот так, — сказал офицер. — Теперь поехали.
Теперь Арли с Уиллом ехали в интендантском фургоне, забитом мешками с мукой. Нет ничего удобней, чем привалиться к нему спиной, — сказал Арли, ударами кулака придавая мешку нужную форму, чтобы использовать его в качестве диванной подушки. В воздух поднялась белая дымка.
Мы где? Куда едем? — встревожился Уилл.
Как где? Мы снова с генералом Шерманом, — ответил Арли. — Ты же знаешь.
Темно, — чуть погодя пожаловался Уилл.
Конечно темно. Ночь на дворе.
По-моему, я умираю, — проговорил Уилл.
Слушай, брось! Вечно ты, чуть заболит, начинаешь хныкать.
Да нет, болеть-то как раз не болит больше, — сказал Уилл. — В том-то и дело.
Арли услышал, как он перевел дух.
Пить хочется.
Ч-черт, — проворчал Арли. Он сползал к передку подводы, выпросил у возницы фляжку.
Выпив воды, Уилл повеселел. По крайности, мертвеца казнить им уж никак не удастся, — сказал он и издал смешок, перешедший в кашель.
Эт-точно, — согласился Арли. Он стал задумываться — может, и впрямь Уилл умирает. На вид вдруг сильно постарел. Такое впечатление, будто пацан умудрился обогнать летами Арли и мигом вошел в тот возраст, когда мужчина делается старым, мудрым и всеми начинает командовать.
Ты помнишь? Коулиз-Милл… — сказал Уилл.
Чего-чего?
Ну, место, откуда я родом. Коулиз-Милл, около Эшвилла.
Да ну? А мы, ты знаешь, как раз напротив живем, с другой стороны хребта Смоуки-Маунтинз. В Гетлинбурге.
Вообще-то у нас в городе Кирклендов несколько, — продолжил Уилл. — Но наш дом самый большой. Расскажешь им, ладно?
Кому?
Маме и папе. Лучше будет, если папу трезвым застанешь. Скажи им: Уилл сражался и умер за Конфедеративные Штаты Америки. Сделаешь это для меня?
Ну конечно, если до этого дойдет. Только не бывать тому. Потом, если помрешь, как ты тогда увидишься с твоей зазнобой мисс Томпсон? А мы насчет нее поспорили, так что смотри! Я в том смысле, что, когда мы найдем их, это ж как раз она будет с тобой нянчиться, прикинь! Так что никак не годится тебе сейчас помирать, ты уж дождись, когда она будет улыбаться тебе, мягонькой ручкой под затылок тебя подпирать, давая выпить бренди либо — еще лучше — лауданума или другого какого снотворного, чтобы ты думал поменьше. Смотри-ка, а? Как я ихней терминологии поднахватался! Раз уж угораздило меня в это дело втюхаться, надо подумать, не пойти ли мне самому потом в медицинский колледж. Я к тому, что руки у меня всегда были на месте. Только, наверное, все же не это Божий план, потому что мысль насчет колледжа сидит во мне как-то нетвердо. И в тебя тоже мысли о смерти наверняка не Бог вложил. А какой-нибудь притворщик-бес — хочет, чтобы тебе ехалось не так гладко. Да ни черта с тобой такого нет, чего мисс Томпсон не вылечила бы одной своей улыбкой.
Уилл промолчал.
Я тебе раньше-то не говорил, — слышь, малый? — но Господь, он, хотя знаки свои давал мне, но всегда имел в виду нас обоих, потому что мы завсегда вместе с того самого утра, как тебя сунули в камеру напротив моей. И это ведь тоже Господь подсуетился, ты ж понимаешь! Клянусь тебе, я чувствую, что загадка Божьего промысла в отношении нас с тобой уже начинает проясняться. Вот я точно тебе говорю: не сегодня, так завтра мы узнаем, что Господь хочет, чтобы мы сделали на этой поганой войне, и за каким таким хреном вызволил нас из тюрьмы в Милледжвиле, а потом заставил участвовать в походе чужой армии. Есть какая-то важная задача, которую мы должны выполнить. И если ты думаешь, что я больно высоко залетел и попусту крыльями хлопаю (я ведь знаю, ты большой скептик), то я тебе напомню, что в Библии Божьи посланцы тоже, как правило, были не из высших классов, да и сам Моисей однажды убил человека! Так что, если Господь выбрал таких горе-солдатиков, как мы с тобой, он знает, что делает; может, хочет показать, что если уж нас на путь истинный выведет, то может вывести на него любого! Я в смысле, даже ты не будешь спорить с тем, что от человечества ему одни неприятности, все гады и скоты — ну, кроме разве что таких ангелов, как твоя мисс Томпсон да, может быть, еще та проституточка с зубами как у кролика, с которой ты обжимался в Саванне. Но по большей части все мы получились не такими, как хотел Бог, а вначале ведь он так на нас рассчитывал! Мы его бо-ольшая ошибка. Нет, ну, не только мы, конечно: летучие мыши его ошибка, клещи и слепни всякие — это два, потом пиявки, жабы и гадюки… все это его ошибки, но величайшая ошибка — мы. Так что, когда я говорю, что чувствую: момент почти настал и его замысел в отношении нас вот-вот прояснится, я хочу, чтобы ты мне верил. На самом деле у меня уже есть одна мыслишка по поводу того, чего он может от нас хотеть. Сказать? Уилли! Хочешь наконец узнать, в чем может быть наше призвание?