— Ну наконец-то, голубчик, вы пришли. Я ведь объяснил вам, как скорее добраться. Ну, ничего! Раздевайтесь, Марк. — И он помог мне снять пальто и сам повесил его на вешалку, расположенную в прихожей слева.
Розалия Ивановна, воспользовавшись занятостью Самуила Яковлевича, сказала:
— Вы, наверное, устали и давно не ели. Мы не обедали в ожидании вас. — А потом украдкой шепнула: — Самуил Яковлевич ничего не ест, может быть, с вами хоть что-то перекусит.
Мы вошли в маленькую комнату, в ту, из которой только что вышел Маршак.
Первое, что бросилось мне в глаза, — обилие книг, и на стене справа от двери — ковер с вытканным на нем портретом Роберта Бёрнса.
— Это подарок моих шотландских друзей.
Вскоре Розалия Ивановна вкатила в комнату столик на колесиках, на нем была еда. Особенно аппетитно выглядела миска с солеными огурцами. Я даже сглотнул слюну.
— Самуил Яковлевич, вы как хотите, а Марка надо покормить, он с дороги.
Маршак будто не слышит ее слов и обращается ко мне:
— Так вы в школе работаете? Читают ли дети? Чем интересуются?
Я отвечаю как-то невнятно, не слыша сам себя.
— А стихи по-прежнему пишете? Это хорошо!
Чувствую, что кровь прихлынула к вискам, и в ушах — шум.
— Не пишу я стихов, Самуил Яковлевич, давно не пишу, и не хочется! Стихи, которые прислал вам в последнем письме, давнишние.
— Но в них есть неплохие строки… — И Самуил Яковлевич прочел по памяти:
Я ничего не мог понять, даже растерялся: неужели к моему приходу Самуил Яковлевич перечитал мое письмо и выучил стихи наизусть? (Много позже, в воспоминаниях писателя Л. Пантелеева о Маршаке я прочел: «Поражала фантастическая, какая-то колдовская память Маршака… Он с единого раза, пробежав глазами страницу вроде „Ночного обыска“ Хлебникова, запоминал ее всю и на другой день читал уже наизусть почти без запинки»).
— А это помните? — продолжал Самуил Яковлевич:
Даже сквозь толстые линзы очков внимательные глаза Самуила Яковлевича излучали доброту.
— Как многие одесситы, Марк, вы любите «родительного падежа». Теперь-то, голубчик, вы воистину «многого изведали», коль перестали писать стихи… А читать стихи продолжаете? Шекспира читали?
— Даже знаю наизусть!
В день нашего знакомства я получил от Маршака первый «шекспировский» урок. О нем рассказано в главе этой книги «Шекспиром завороженные».
— Есть еще один поэт, которого я очень люблю и перевожу уже десятки лет, — рассказывал мне при первой встрече Самуил Яковлевич. — Это Блейк. За пятьдесят с лишним лет я опубликовал переводы произведений многих поэтов, а книгу переводов из Блейка пока не решаюсь. Хочется еще побыть с Блейком наедине. Правда, однажды — но это было давным-давно, в 1916-м, — я поместил в журнале «Северные записки» цикл переводов из Блейка — восемь стихотворений. А в 1927 году, когда после длительного перерыва в нашей переписке я получил письмо от Алексея Максимовича Горького из Италии, он в нем спрашивал, продолжаю ли я работать над переводами из Блейка… (Быть может, Горького мучили угрызения совести? Ведь именно он несколькими годами раньше, как пишет в своем Дневнике К. И. Чуковский (запись 31.08.29), когда «Маршак предложил во „Всемирную“ свои переводы из Блейка…забраковал их (из-за мистики)…» — М. Г.). Удивительный поэт и замечательная личность. Он был сыном ремесленника и всю свою долгую жизнь провел в праведности и труде. Поэт, гравер, художник, глубоко религиозный человек… Вот уже пятьдесят второй год пошел с того дня, как я веду беседы с Блейком.
В 1963 году, когда я навестил Самуила Яковлевича, он был уже тяжело болен. Дышать ему было трудно, а говорить — еще труднее. Он много курил, и от этого приступы кашля учащались. Я несколько раз пытался уйти, но Самуил Яковлевич не отпускал меня. Розалия Ивановна под разными предлогами заходила к нам и очень вежливо, но настойчиво повторяла: «Уже темно. Марку далеко ехать. Он завтра придет. Правда, Марк?» — «Постараюсь», — говорил я, зная, что это невозможно: уезжаю завтра в первой половине дня. И больно мне становилось при мысли, что, вероятно, я больше никогда его не увижу…