— Это царские раны покоя не дают. Когда много хожу, сильно болят рубцы. Вот отдохну немножко, поправятся.
— Худущий ты. Гляжу и не признаю. Во всем обличье нос да глаза остались прежние. Где ты сейчас, Васенька?
— На Восточном фронте, мама.
— Солдат или фельдфебель какой?
Василий улыбнулся:
— Командир. Начальник дивизии.
— Ну а если по–старому, в каком будешь чине?
— Да что‑то вроде генерала.
Мать замахала руками:
— Ну и насмешил! Посмотри‑ка на самого себя, генерал. Гимнастерка выгорела, сапожонки ободранные, разбитые. Я два раза видела генерала. От него блеск на версту. Ты об этом соседям не брякни, засмеют. Садись‑ка к столу, я тебя тюрей угощу.
— У меня деньги есть. Купи что‑нибудь.
— Сейчас ничего не купишь. Всем власть хороша, только вот есть нечего.
Василий ничего не сказал, сел к знакомому столу.
Мать проворчала:
— В божий угол‑то и не глянешь?
— Бога нет, мама. Но ты особенно не горюй, проживем и без него.
— Вижу, как живете. Сахара нет, мыла нет, керосина нет.
— Все будет, потерпи немножко, все будет…
В избу вошел невысокий коренастый краснощекий Павел. Ахнул, увидев брата, кинулся на шею, поцеловал в щеку:
— Живой, я говорил, что живой! Насовсем отпустили или на побывку?
— В отпуск. За тобой приехал. Поедем белых бить.
— А что! Поедем. Хоть завтра!
— Никуда не пущу. Одного покалечили, теперь и другого. Не пущу, — сердито сказала мать. — Все разлетелись в разные стороны. Одна осталась.
Василий почувствовал себя виноватым. Ничего не писал и ничего не посылал домой. А ведь она ждала весточки, думала, плакала. Нехорошо, очень скверно. Приехал и подарка не привез. Надо Павла наладить в Рыбинск, пусть купит что‑нибудь на базаре.
Павел смотрел широко открытыми влюбленными глазами на старшего брата и не мог дождаться, когда же он пообедает и будет рассказывать о том, что видел и пережил на фронте. Как только мать вышла в сени, шепнул:
— А я с тобой все равно удеру. Что мне здесь зря пропадать. От девок и баб проходу нет. Ни парней, ни мужиков. Все на войне. Подожди, и тебе тоже достанется.
— Да я не из пугливых, — рассмеялся Василий. — Ты лучше расскажи, как живете? Землю‑то поделили?
— А как же, по новому закону. По справедливости. Земли много. Может, по весне приедешь? Станем жить вместе… Женишься…
— Не знаю, что будет по весне, но домой, пожалуй, не вернусь. Куда партия пошлет, туда и поеду…
— А может, в Барщинке‑то лучше? Исхудал ты, страшный весь.
— Болею.
— Ничего, вылечим. Меду достану, свинины. Здорово помогает.
И верно — достал. Принес бутылку самогонки.
— Первач! Хватим на радостях. За встречу!
— Не пью. Доктора запретили.
— Им видней. Да ты ешь, ешь, поправляйся. И ни про что не думай…
«Весь в маму и рассуждает точь–в-точь, как она, — усмехнулся Василий. — Да разве можно не думать о друзьях южноуральцах, ведущих непрерывные бои под Кунгуром! Разве можно спокойно лежать в теплой пахнущей яблоками и квашеной капустой хате, если родную землю со всех сторон атакуют враги! Трудное, смертельно опасное время».
Тягостно вынужденное безделье. Днем можно читать. Спасибо Павлу, в волости достает и приносит газеты и книги. А с наступлением темноты приходят соседки, и начинаются домашние разговоры о лошадях, коровах, поросятах и прочей живности.
Павел уговорил — свел на вечеринку. Посмотрел на перезрелых невест и поющих похабные частушки юнцов, и стало не по себе. Медленно входит новая жизнь в старую Барщинку. Ничего, прибудут фронтовики, все переменится. Злился на зудящие раны, на немощное, старческое тело.
И все‑таки деревенское густое молоко, мед и сало помогли. В первых числах декабря Василий Блюхер выехал на фронт.
Своего помощника Николая Каширина начдив 30–й (дивизия получила новый номер) Блюхер не нашел в штабе.
— Николай Дмитриевич на передовых позициях, — не скрывая тревоги, доложил начальник штаба Цветков. — И комиссары уехали в бригады. Плохие дела у нас. Колчак проводит поголовную мобилизацию и гонит полки на фронт. Появились лыжные батальоны, которым нельзя отказать в нахальстве и смелости. Не успеваем отбивать атаки. Соседняя, двадцать девятая дивизия потеряла более половины своего состава. Отступаем. Наши фланги открыты.
— Покажите последние оперативные сводки, — попросил Блюхер.
Читал, нервно пощипывая карандаш. Дивизия в тяжелейшем состоянии. Много убитых, раненых, обмороженных. Мороз в тридцать градусов, а бойцы в старых разбитых ботинках. Теплых портянок и тех нет. Горячей пищи не имеют и хлеба получают четверть фунта на день. И все‑таки держат фронт. Похоже, что высшее командование Республики недооценивает пермское направление. А именно здесь Колчак наносит главный удар.