В этой связи неоднократно упоминаемый Моореком трактирщик Вруум самолично, по его же собственному признанию, умудрившийся доставить злоумышленника прямёхонько в город, минуя все посты, с преступным умыслом ли, по недосмотру халатному — без разницы, донельзя лучше вписывался в общую картину чинимых злодейств и беспредела как пособник врагов Карсты. Да что там пособник, организатор и идейный вдохновитель! А самое главное, когда б всех шпионов и предателей быстренько выявить, изловить, заточить в темницу и хорошенько выпотрошить, то, вероятнее всего, факт их нелегального проникновения в город особо пристального внимания ни у кого не вызовет. По крайней мере, надежда, хоть и призрачная, но имелась на то.
Хм… Выбить же из хлипкого кабатчика нужные признания большого труда явно не составит. Вот так, в тесной сержантской голубятне, и возник коварный план полнейшей дискредитации нашего старинного знакомого — Роланда, дабы самому счастливо избежать неминуемых «дружеских» объятий глубокоуважаемого сеньора Раага. От же гнида служивая! Не срослось, в замыслах грязных своих маленько пообшибся он. Подвела извилина, понимаешь, всего не проинтуичила.
— Наконец-то! Где тебя носит, голубчик? — криво ухмыльнулся. — Тоже, бедолага, на орехи досталось?
Видок у Роланда и впрямь не первой свежести: весь в грязи, запёкшаяся кровь на лбу, под глазом синячище, в общем, потрёпанный. Весьма. Одежда тоже не столь опрятна, мягко говоря, как буквально ещё пару часиков назад. Табачищем разит! Кроме того, наш хитрый бош периодически содрогался телом, пучил глаза и конвульсивно тряс головой, довольно правдоподобно изображая обширную травмированность организма. Кацбальгеры же, несмотря ни на что, при хозяине…
— Молчать изволите? Гр-р-рхм! Хамишь?! Ну-ну! Неуважение к представителю власти, кар-р-ростово отродье! — огляделся по сторонам, заметил, наконец, выбитые двери, окна. — Святая Мандрака! Что у вас тут произошло?! Взрыв?!! Откуда?
— Похоже, какой-то пьяный гренадёр с гранатой баловался. Теперь нипочём и не узнать, какой. В фарш!
— Скорее похоже на артиллерийскую дуэль, трактирщик! Тебе не кажется?
— Вам оно виднее, — угрюмо констатировал Рол.
— Не шибко-то ты любезен, я смотрю, дражайший Вруум! Гм… Скажи-ка, в каких сношениях состоишь ты с… мнэ-э-э… Как, кстати, звать-то его? Этого бугая… Эй! Зарруга! Ты вообще слышишь меня?
— Кого?
— Терпение моё вздумал искушать, вандаба? Всему предел есть!
— Ой! Слышу, слышу! Да… плохо.
— Как звать постояльца твоего? Того самого, что сейчас отконвоировали?
— Откуда мне знать? — включил дурака кабатчик. — Спросили бы чего-нибудь полегче, чай не родственник. Фикен вас всех в арш! Я, что, по-вашему, с каждого постояльца родословную выспрашивать должен? Мне делать, что ли, нечего? Кто работать-то за меня будет?!
— Не юли, говнюк! Грхм! Кар-р-ростово отродье! Свидетель показал, заодно вы с чужаком!
— А мне по хрену, чего там ваш свидетель показал! Чирей на пятке! Нравится вам, с него и спрашивайте!
— Кому дерзишь, трактирщик?! Курзон гнойный!!! — Гаал вскочил, свирепо вращая глазами, за эфес схватился, того и гляди рубанёт. — Да я тебя…
— Что ты меня? — на «ты» было сделано особое ударение. — Понты корявые гнёшь, служивый? — злобный немец и бровью не повёл. — Остынь, мудрила! Пред тобою, так, между прочим, как лист перед травою, муж сестры Окружного Судьи и вдобавок, коли ты запамятовал, чурка неотёсанный, так я напомню — двоюродной сестры самого монсеньора Хауума Карстийского, Претона Её Величества! Она, ежели что со мной случится, глазёнки-то твои поросячьи мигом выцарапает! Слуги нас вдвоём подметили, всем им рот не заткнёшь. А ты, собственно, кто есть таков? Какого роду-племени? Ну-ка прихвастни родственничками, крестьянин! Ха-ха! Был один писарчук, да и тот… вышел весь! Сядь лучше и успокойся, если поговорить о чём хочешь.
Тевтон-то наш, как выяснилось, суров! К тому же попёр ва-банк. Давненько не прикладывали начальника стражи фейсом о тейбл. Да ещё столь основательно! Крыть, как оказалось, по существу нечем, пришлось умыться. Вовремя вторая извилина реверс включила. Едва сдерживая клокочущую вулканом злобу, опустился на место, притих. Затеи, впрочем, своей гнусной не оставил: