Принижение политорганов, принижение наших партийных организаций в армии и флоте — разве это не факт? Конечно, я должен сказать, это очень сложный клубок. Тут можно сказать, что Жуков не разобрался в этом клубке, потому что еще в бытность начальника ГлавПУРа Льва Захаровича Мехлиса не было военных советов, не было политических отделов в дивизиях и корпусах, а мы имели только отделы агитации и пропаганды. Он не внес ясности в это дело, не разобрался как министр обороны и пошел по ложному пути, отгораживая партию от армии и унижая политические органы и партийные организации нашей армии. А без этого не может быть армии.
И все это делалось под хорошим, благовидным предлогом.
Вроде отнять у человека жилище с целью улучшения его жилищных условий; снять с него костюм для того, чтобы он лучше был одет; объединить под одной крышей академии, чтобы они были лучше размещены. Все это делалось под лозунгом улучшения и принимало совершенно обратную форму действия.
И последнее. Что значит: “Я обращусь к народу?” Это было сказано не один раз. Это было сказано на активе Московского гарнизона, который был в один день проведен по июньскому Пленуму ЦК; это было сказано на обширном собрании коммунистов на учении, где было коммунистов свыше 1000 человек. Все аплодировали на это заявление, — настолько люди понимали как бы единение армии и своего министра. Но я задумывался над этим вопросом. Не нравилось мне это, резало ухо это заявление. Но не я один был на активе, и не я один на собрании, чтобы от меня исходило это замечание. И все-таки при первой встрече с Н.С. Хрущевым я ему сказал — это резало ухо. Как это так — я обращусь к народу и армии, и она меня поймет и поддержит. Это опасно. Кто такой я?
Вообще в Министерстве обороны у нас в алфавите была сделана путаница: “я” было выдвинуто далеко с хвоста, и никогда мы не слышали “мы”, а только “я”: я думаю, я указываю, я приказываю и т. д. Это “я” и привело к такому ушибленному заявлению и страшно опасному для партии: “Я обращусь к народу и армии”. А где же партия? Где же Верховный Совет нашей страны? Где профсоюзы? Разве у нашего народа нет организаций, которые могут поговорить от имени народов. Как это — “Я обращусь?” Это далеко заброшенный камень.
Он решил приучать: я здесь так скажу, там так скажу, к этому привыкнут, а потом я сделаю по-украински — буду ловить сильного, хорошего жеребенка: кось, кось, миленький, хорошенький, а потом — тпру, оседлаю, как мне надо.
Все эти заявления заставляют нас делать правильные выводы в отношении тов. Жукова: не место такому политику в Президиуме и Центральном Комитете нашей партии. Должное мы ему дадим по заслугам и устроим его работу и жизнь так, как это необходимо».
В заключительном слове на октябрьском пленуме Хрущев так охарактеризовал Жукова:
«Как военный — я это и сейчас считаю — он должен сохраниться. А как политический деятель он оказался просто банкротом, и не только банкротом, а даже оказался страшным человеком… Тов. Жуков, дорогой Георгий Константинович, ты мне звонил в субботу, час по телефону говорили. “Ты лишаешься лучшего друга”, — сказал он мне. Но, товарищ дорогой, не обо мне персонально идет речь…
Когда цепочку развяжешь, поведение и понимание партийности Жуковым — это просто страшно становится и венец — это его заявление: к армии и народу обращусь и они меня поддержат, причем он говорил это к тому, что он может когда-то обратиться, а ему аплодировали и там, и там. Родион Яковлевич Малиновский сказал, что как удар ошеломило такое заявление. Когда мы сказали Жукову об этом в субботу, он говорит: верно, я говорил. Что же такого? Я правильно говорил, я с антипартийной группировкой боролся. А теперь ты бы обратился и сказал, что антипартийная группировка осуждает меня. Это обращение через голову Центрального Комитета. Я господь, я Жуков, я сказал, значит здесь и правда. Это произвол. Это страшное дело, товарищи…
Товарищ Жуков, непартийный вы человек, нет у вас партийности. Вы очень опасны и вредны. Родион Яковлевич мне напомнил, когда я с ним беседовал, как он думает о Жукове. Я рассказал свои соображения, что членов Президиума беспокоит Жуков и даже вызывает страх. Он выслушал меня и говорит, а я вам припомню свое мнение. Когда мы возвращались из Китая, были в Хабаровске [этот разговор происходил в октябре 1954 года, когда Хрущев и Булганин после официального визита в КНР совершили поездку по Дальнему Востоку, посетив войска Дальневосточного округа и Тихоокеанский флот], то мы сидели втроем в штабе или на квартире. Товарищ Малиновский сказал, что Жуков — это страшный человек. Булганин подтвердил тогда это, а я промолчал. Товарищ Малиновский сказал, что вы, наверное, промолчали по политическим соображениям. Булганин подтвердил, что такой разговор был. Если я промолчал, а я не хочу сейчас быть умным, видимо, я с вами тогда не согласился, потому что я слишком верил Жукову. А теперь я хочу сказать, что вы были правы, жизнь подтвердила правильность, и Жуков оказался таким на деле. Это подтверждено…»
2 ноября 1957 Малиновский провел партактив Министерства обороны, где более подробно объяснил свое отношение к Жукову и впервые публично признал, после того как об этом на пленуме рассказал сам Никита Сергеевич, что еще в 1954 году предупреждал Хрущева и Булганина насчет бонапартизма Жукова:
«Жуков — одаренный военный человек. Жуков упорный, трудолюбивый. Он принес большую пользу советскому народу. Его высоко вознаградили. Мы не отнимаем этих заслуг Жукова. Но наряду с этими качествами — есть большие пороки.
Вы можете сказать, что теперь у вас языки развязались, когда ЦК взялся за дело.
Когда Хрущев, Булганин и Микоян ехали из Китая, то я сказал им в Хабаровске, что Жуков опасный и даже страшный человек. Булганин сказал, что мы знаем его качества. Хрущев промолчал.
Я 30 лет работаю с Жуковым. Он самовластный, деспотичный, безжалостный человек. Я решил идти с ним работать. Решил: если он будет хамить — я тоже буду хамить. Если будет ругаться — я буду ругаться. Будет драться — я ему дам сдачи.
С этими мыслями я и пришел в Министерство.
Он ко мне относился с большим уважением, вернее — вежливо.
Я поэтому ничего к нему лично не имею. Но я видел какое невероятное хамство проявлял Жуков к ряду людей, в том числе к крупным волевым людям (Бирюзов).
Характер Жукова такой, что если он хочет приятное сказать человеку, то он и этого не может сделать.
Факт: Маршал Советского Союза получил звание и его Жуков благодарил.
Тот говорит, что я счастлив, я волнуюсь, я постараюсь оправдать. Жуков ответил: а мне наплевать на ваши чувства, на ваше волнение — мне лишь бы поздравить вас.
Жуков говорил, что он не замечал, не чувствовал своих ошибок.
Тогда зачем же нам такой руководитель, который не способен видеть свои ошибки. Жуков не зрелый политик, не зрелый коммунист.
При Жукове дисциплина улучшилась, но все это давалось страхом. По цепочке за одно правонарушение наказывались многие и многие командиры. Безрассудство. Тройчатка. У моряков — три С. Снять, снизить, списать с корабля…
Было угнетенное состояние наших кадров.
Такая дисциплина непрочная. При первом серьезном испытании такая дисциплина могла развеяться как карточный домик. Дисциплина только на основе высокой сознательности, преданности.
Вопрос о диверсантах.
Назвал воздушно-десантные школы 7 лет учебы (за такой срок можно зайца научить спички зажигать)…
Праздник в Ленинграде моряков, моряки хотели быть в белых кителях, но Жуков приказал всем быть в черных, чтобы самому быть в белом на этом общем темном фоне.
Полководческое искусство вскружило голову Жукову.
Слава полководца не давала ему покоя…
Теперь не те воины, что были раньше, когда полководец играл такую роль.
Теперь воюет все государство, весь потенциал. Отблеск… общей славы может зайчиком пасть на кого- либо из нас. Надо беречь этот отблеск славы».
Получается, что Родион Яковлевич был первым, кто прямо предупредил Хрущева о бонапартистских замашках Жукова, и Никита Сергеевич сам это публично признал. А после того как Конев из-за близости к Жукову оказался в полуопале, Малиновский стал единственным претендентом на освободившийся пост министра обороны.
Хрущев вспоминал: