— Ваше утверждение, что я заранее готовился к предательству — не что иное, как клевета, генерал, — искренне возмущается Ней. И действительно, приведённое по этому поводу свидетельство его ювелира подтверждает, что в Лон-ле-Сонье он не имел возможности украсить себя знаком Большого орла. Попытка Бурмона провалилась. Вмешательство генерального прокурора и требования нескольких пэров освобождают его от необходимости продолжать проигранную дуэль.
Вечером после этого заседания, которое, как представляется маршалу, закончилось в его пользу, он видится со своими сыновьями и даже играет с младшим. Он с нетерпением ждёт Эгле. Маршалу разрешено свидание с женой и адвокатами без посторонних. Этой возможностью Ней обязан лично Людовику XVIII. «Я слишком хорошо помню о моём несчастном брате[119], поэтому не хочу лишать супругу маршала этого утешения», — доверительно говорил король. Эгле не может поверить в неотвратимый исход процесса и взывает к милосердию пэров, которых встречает в коридорах Люксембургского дворца или которых посещает, если того позволяет степень их знакомства. «Вы ведь хорошо знаете маршала, — с мольбой обращается она к господину д’Оссонвилю, — вам известно, что, несмотря на его храбрость и все его победы, по сути, он остаётся слабым человеком, ребёнком. Он не отдавал себе отчёта в том, что делал. Вы ведь понимаете это, не так ли?»{430}
5 декабря, около 10 часов утра, Ней снова появляется в зале заседаний. Один из сопровождавших его охранников поскользнулся на мраморном полу коридора, чем вызвал нервный смех своего товарища. Эта вспышка веселья поразила маршала. Главным предметом обсуждения в тот день явилось важное юридическое положение, в дебатах принял участие маршал Даву в роли свидетеля защиты. Адвокаты Нея ожидают от победителя битвы при Ауэрштедте, официального лица, подписавшего вместе с союзниками конвенцию 3 июля, подтверждение того факта, что статья 12-я этого документа защищает маршала Нея. К сожалению защиты, генеральный прокурор отвергает эту возможность, запрещая любое упоминание 12-й статьи. Через много лет после процесса некоторые авторы строго осудят адвокатов Нея, полагая, что, «вместо того чтобы цепляться за частности и пытаться затормозить ход разбирательства, как будто речь шла о банальном гражданском иске, следовало строить защиту на героических заслугах обвиняемого».{431} Действительно, в Палате было несколько пэров, служивших в свое время Империи, и даже среди самых яростных роялистов можно найти людей, далеко не бесчувственных к военной славе, но факт государственной измены был слишком очевиден. И здесь редингот, в котором Ней спасал отступающие из русского ада войска, ничего не мог изменить.
По окончании заседания обвиняемый изливает душу гренадерам, которым поручено охранять его во время ужина. С волнением он вспоминает наполеоновские войны, славные эпизоды своих кампаний, далее неизбежно переходит к своему предательству. Его высказывания носят более личный характер, чем то, что он говорит суду по советам защитников:
— У знати нет причин быть против меня. В марте этого года я дал самый строгий приказ войскам ни в коем случае не обижать людей этого класса. Я француз, а мнение народа было на стороне Бонапарта. Мне не в чем себя упрекать, у меня нет угрызений совести, лишь сожаления. Если бы я не рассчитывал на условия капитуляции, я мог бы сбежать. Я спросил у Груши: «Что будем делать?» «Я остаюсь, — ответил он. — Париж — это бездна, где легко скрыться от полиции». Он оставался восемь или десять дней, а потом отправился в путь.[120]
6 декабря — последний день судебных заседаний. В 9 часов утра супруга посещает маршала, который теперь не уверен, что выиграет процесс. Он разговаривает с женой, подперев голову руками и устремив взгляд в пространство. Он монотонно говорит о войне, о любви. Беседа окрашена чувством расставания. Мадам заметно потрясена, но держит себя в руках, пока остаётся хоть какая-то надежда.
119
Речь идет о Людовике XVI, которого после ареста разлучили с семьей —
120
Маршал Груши эмигрировал в США, откуда вернулся в 1821 г. после амнистии. —