За такими размышлениями Агарков даже не заметил, как прошел день. Принесенный обед проглотил молча и быстро, не обращая на содержимое тарелки никакого внимания. Как сомнамбула. Ужин ожидала та же участь. Из задумчивой прострации его вырвали только старые друзья прежнего владельца тела, пришедшие под самый вечер в палату проведать своего товарища. Медики, конечно, пытались возражать, но разве откажешь в такой малости героям Гражданской войны с ромбами в петлицах? Проще остановить голыми руками разогнавшийся бронепоезд, чем толпу веселых командармов и комкоров, привыкших решать проблемы лихим наскоком. Вот и сейчас смеющийся Уборевич подхватил под мышки дежурную медсестру, пытавшуюся загородить проход к палате, и просто переставил ее в сторону, попутно назвав красавицей и чмокнув в щечку. Сорокалетняя тетка, которую с младенчества никто не носил руках, стояла около стены, молча разевая рот, а лечащему врачу, выглянувшему из ординаторской, пришлось довольствоваться клятвенными уверениями гостей, что они, мол, только на минуточку.
Палата моментально наполнилась скрипом ремней и сапог, запахами одеколона с легким оттенком дорогого коньяка и атмосферой чего-то неуловимого, что приносят с собой военные, в ней сверкали улыбки и звучали слегка приглушенные приветствия.
И вот тут вскрылась большая проблема. Дело в том, что все эти люди были друзьями Тухачевского, Агарков же пока не чувствовал к ним ничего, кроме глухого раздражения от бесцеремонного вторжения. А актер из Николая Васильевича был весьма слабый, особенно в столь сложной ситуации, поэтому, борясь с предательскими эмоциями, ему пришлось демонстрировать предельную замкнутость и угрюмость, ссылаясь на общую усталость. Но ведь долго так продолжаться не могло. И Николай Васильевич это прекрасно понимал. Даже актерам для того, чтобы их игра выглядела реалистичной, приходится вживаться в роль и начинать самим верить в то, что они несут со сцены. А тут «старый солдат, не знавший слов любви». Куда ему тягаться с профессионалами в искусстве театральной импровизации…
Однако Агарков очень сильно опасался разоблачения. Конечно, ситуация не совсем напоминала тот, доведенный почти до абсурда гротеск, что был показан в советском кинофильме «Король-олень», но коренные изменения в мимике и эмоциях проступали очень сильно. Ведь личность Агаркова, ворвавшаяся в тело Тухачевского, с каждым часом все полнее захватывала контроль над своим новым вместилищем, перестраивая его реакции и рефлексы под себя. Собственно, эта, так сказать, акклиматизация и вызвала потерю сознания с совокупным букетом недомоганий, выступив последним рубежом обороны от почти неизбежной шизофрении.
Что будет дальше? Жена, безусловно, очень быстро заметит странное поведение супруга, но это дело семейное, и, если он не станет пить горькую или демонстративно плевать на портрет Сталина, вряд ли она побежит жаловаться в партком или в «органы». А вот «друзья»… Они ведь тоже заметят неладное. Пусть и не сразу, но заметят. Что за этим последует, неясно, но ничего хорошего ожидать не приходится. Любая не объясненная вовремя странность в поведении грозит потерей поддержки «стаи», а сам по себе Тухачевский к середине тридцатых уже не был сколько-нибудь значительной фигурой, имеющий вес лишь как выразитель интересов группы красных командиров, которых через пару лет назовут троцкистским заговором. Оставшегося же в одиночестве маршала сожрут в два счета, не дожидаясь приснопамятного тридцать седьмого года. И сколько у него есть дней? Два? Три? Неделя?
К этому моменту Николай Васильевич уже свыкся с тем обстоятельством, что судьба дала ему второй шанс. Главным призом новой гонки он видел срыв планов внешних и внутренних врагов по разрушению страны, которой он отдал почти полвека каторжного труда. И пусть дорога к этой цели была похожа на переход по огромному болоту, где проверенный путь обрывался тупиком, пусть под ногами колыхался ковер из гнилых корней чужих честолюбий, скрывающий трясину «высокой политики», пусть дальний край болота затянут туманом изменчивой идеологии. Пусть. Но позор девяносто первого года не должен повториться, и точка. Сам Агарков не рассчитывал дойти до финиша, но надеялся успеть проложить пару десятков шагов нового пути, обходя известные ему ямы, – да хоть один-единственный шаг, позволяющий, вероятно, исправить хоть что-то. Пусть даже ценой своей жизни. И тут такая неприятность… Как из нее выкручиваться?