Отец иногда подмечал искажение русской речи. Однажды я сказала: «Пойдемте кушать».
Отец ответил довольно строго: «Нет такого слова в русском языке, надо говорить „есть“»[28].
В то же время он употреблял своеобразные, народные обороты речи. У него было неповторимое чувство юмора. Вот некоторые, запомнившиеся мне наиболее яркие выражения.
О разгроме японской армии на р. Халхин-Гол в 1939 году он как-то сказал с юмором, суммируя в одной фразе весь смысл той военной операции: «Японцы подумали, за ухом почесали, вступать им в эту войну или нет».
Это означало, что в годы войны у японского руководства не хватило духу объявить нам войну, так как у них в памяти были свежи уроки, полученные в боях за Халхин-Гол. Тяжело было бы нашей стране вести войну одновременно и на западе, и на востоке.
Делегация из Монголии, поздравляя его с какой-то датой, подарила ему сувенир: монгольских девушку и парня, которые танцуют. Он, улыбаясь, прокомментировал: «Она танцует, а он возле нее кружится, кружок выписывает». (Не иначе, как вспомнил пляски и хороводы в деревне в юные годы — их он очень любил).
О цензорах его книги, которые попортили ему много крови: «А они сидят там теперь, крючкотворством занимаются» (по словарю В. И. Даля, крючок в деле — придирка; крючкотвор — продажный, изворотливый делец; крючкотворствовать — строить крючки, прицепы).
Однажды, кажется, в 1971 году, журналист, беря интервью, спросил отца, что он отдал за последнее время в музеи. Отец ответил: «Две шашки отдал в Исторический музей. Пистолет — в музей Вооруженных Сил. Я не считаю нужным хранить это все под спудом, пусть народ видит».
Употреблял он в речи и известные поговорки: «Поспешишь — людей насмешишь», «Делу время, а потехе — час», «Не рой яму ближнему, сам в нее упадешь», «Земля слухом полнится» и другие, мною уже упомянутые.
Помню, как отец с удовольствием читал мысли и афоризмы Козьмы Пруткова[29]:
«Огорошенный судьбою, ты все ж не отчаивайся!»
«Военные люди защищают Отечество».
«Принимаясь за дело, соберись с духом».
«Бди!»
«Не робей перед врагом: лютейший враг человека — он сам».
«Лучше скажи мало, но хорошо».
«Что нельзя командовать шепотом, это доказано опытом».
Мне хотелось бы еще отметить, что отец всегда ценил время. Как тут не вспомнить суворовское: «…обращался я всегда с драгоценнейшим на земле сокровищем — временем — бережливо и деятельно». «Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, — говорил мне отец. — Имей в виду, что упущенное время ничем не нагонишь». На одном моем детском рисунке, где я кое-как изобразила море, волны, корабль с парусами, и попросила дать оценку, отец написал: «Пустая трата времени и бумаги». Стараясь наполнить каждую минуту жизни деятельностью, отец в то же время никогда не предавался суете или какой-то никчемной спешке. Ничего этого не было и в помине.
Суворов говорил, что никогда не соблазнялся «приманчивым пением сирен роскошной и беспечной жизни». Отец также в своих потребностях был неприхотлив, умел довольствоваться малым, не любил роскоши и считал, что она имеет растлевающее, изнеживающее влияние на человека, на военного же — в особенности. Конечно, условия жизни соответствовали его званию и положению, их нельзя было назвать слишком скромными, но, во-первых, почти все на даче в Сосновке было «казенным», как мы называли, а во-вторых, сердцем он никогда не прилеплялся к вещам, как и подобало настоящему военному человеку. Все это, по большому счету, было для него, по его же собственному, очень меткому выражению, «барахлом».
Снова и снова, вспоминая, как жил отец, убеждаюсь, насколько глубоко впитал он, как говорят, с молоком матери, евангельские заповеди. В частности вот эту: Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия его имения (Лк 12,15). Когда отцу предоставили 8-комнатную квартиру, он велел разделить ее, оставив только четыре комнаты, заметив при этом, что народ живет в стесненных жилищных условиях, и ему с семьей неудобно жить в таких «хоромах». В отличие от других высокопоставленных военных он не построил личной дачи.
28
Удивительно, но такое же выражение (я прочитала в книге его дочери) употребил как-то и архидиакон Константин Розов.
29
Козьма Прутков — нереальное лицо. Под таким собирательным псевдонимом писали три автора: Алексей Константинович Толстой и братья Жемчужниковы.