Р. Как наш престиж падает, жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…»
И эти слова как будто сегодня сказаны.
«Г. За что браться, Филипп? Ну, что делать, е… м…, что делать?
Р. Ремеслом каким, что ли, заняться? Надо, по-моему, начинать с писанины, бомбардировать хозяина.
Г. Что с писанины — не пропустят же.
Р. Сволочи, е… м…»
Тоска и безысходность. Гордов знает кремлевские порядки — к хозяину и близко не подпустят. Но каково остаться в пятьдесят лет не у дел, постоянно испытывать чувство вины перед семьей, униженному и оскорбленному властями? От отчаяния в захмелевшие головы лезут авантюрные мысли:
«Г. Ты понимаешь, как бы выехать куда-нибудь за границу?
Р. Охо-хо! Только подумай! Нет, мне все-таки кажется, что долго такого положения не просуществует, какой-то порядок будет.
Г. Дай Бог!
Р. Эта политика к чему-нибудь приведет. В колхозах подбирают хлеб под метелку. Ничего не оставляют, даже посевного материала.
Г. Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?
Р. Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.
Г. Где же правда?
Р. Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся…»
От проблем большой политики собеседники все чаще переходят к личным. Обида и уязвленное самолюбие не дают покоя обоим. Из глубины души накатывает волна недоумения, ярости, мстительности.
«Г. Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас. Ну, х… с ними!
Р. Но к Сталину тебе нужно сходить.
Г. Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить меня они не посадят.
Р. Конечно, нет.
Г. Я хотел бы куда-нибудь на работу в Финляндию уехать или в скандинавские страны.
Р. Да, там хорошо нашему брату.
Г. Ах, е… м… Что ты можешь еще сказать?!»
По словам Гордова выходило, что он надеялся на какое-то чудо — не торопился получать денежный расчет, тянул время: а вдруг наверху отменят решение? Вдруг направят на другую работу — скажем, на военно-дипломатическую? Ах, если бы в Финляндию!..
Надеялся, хотя понимал: шансов никаких. Если, конечно, не изменится общественно-политическая ситуация внутри страны. Она привлекала внимание обоих: а вдруг?
«Р. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.
Г. Едят кошек, собак, крыс.
Р. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.
Г. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.
Р. Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен…»
Словно бальзам на изболевшуюся, истерзанную душу Гордова. Однако и здесь нет полной уверенности. Гордов сомневается в проявлении народного недовольства.
«Г. Но народ молчит, боится.
Р. И никаких перспектив, полная изоляция…»
Они еще долго изливали друг другу душу. Говорили о наболевшем: об ужасных ценах, о принудительном труде на заводах об опустошении деревень.
В тот же день Рыбальченко выехал из Москвы в Куйбышев. На вокзале его провожал Гордов. Обнявшись на прощание, боевые друзья не знали, что следующая встреча состоится через несколько дней и отнюдь не по их доброй воле. Вызванные на очную ставку к следователю, они сначала не узнают друг друга: их лица от побоев превратились в кровавые маски.
Но… никому не дано знать, что случится с ним в' следующую минуту. Гордов проводил Рыбальченко и вернулся домой.
Через три дня он с женой встречал Новый год. Гостей не было. Это был первый Новый год без шума и веселья, без друзей и их нарядных жен. Гордова теперь избегали многие из тех, кто раньше подобострастно ловил его взгляд, кто хвастался знакомством с ним.
Выпив в полночь без всякого удовольствия по бокалу шампанского и не услышав ни одного телефонного звонка с новогодними поздравлениями, Гордовы впервые за последние годы рано легли спать. Праздничного настроения не было.
Гордов тяжело ворочался в постели, мрачно думая о чем-то своем. Внезапно он резко повернулся к жене и сказал:
— Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, ни кому не быть в тягость.
Татьяна Владимировна ответила в темноту, не различая его лица:
— Ты не умирать должен, а добиться своего и мстить этим подлецам!
— Чем? — упавшим голосом спросил он.
— Чем угодно.
Супруги не подозревали, что в спальне включилась оперативная техника подслушивания. Запись новогоднего разговора, завизированная лично министром госбезопасности Абакумовы, адресовалась Сталину. Остается только догадываться, какие чувства испытывал он, читая то, о чем разговаривали в новогоднюю ночь Гордовы в своей супружеской спальне. В документе Гордов обозначен инициалом «Г», его жена Татьяна Владимировна — «Т. В.»
«Г. (продолжая разговор о необходимости мести). Ни тебе, ни мне это невыгодно.
Т. В. Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.
Г. Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.
Т. В. Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!
Г. Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой…»
У него хватило самокритичности признаться: для жизни простого обывателя он не годится. После той верхотуры — и вдруг обыкновенный пенсионер? Магазины, очереди, жэки… От этих слов его бросало в ярость. Слава Богу, жена понимала его состояние.
«Т. В. Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.
Г. Угу. А с другой стороны он все погубил.
Т. В. Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.
Г. А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед… (далее следуют непечатные выражения в адрес Сталина. — Я. 3.).
Т. В. Я уверена, что он просидит еще только год.
Г. Я говорю — каким он был (идет ругательное слово. — Я. 3.), когда вызвал меня для назначения… (снова непечатное выражение. — Я. 3.), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что — я должен пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (опять непечатное выражение. — Н. 3.), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!
Т. В. А тогда чего же ты переживаешь?
Г. Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!
Т. В. Тогда не надо так все переживать.
Г. Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.
Т. В. Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было. Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.
Г. Да. И духа нет.
Т. В. И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.
Г. Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат, и потом тоже — в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?..»