Километра через полтора каньон раздвинулся, появились плесы, мелкие шиверы — каменистые перекаты. У одного омута забросил спиннинг, ощутил удар по мушке, рывок — и с наслаждением потянул из струи крапчатую борющуюся форель. Он забыл о времени. Костер пришлось разводить уже в темноте…
— Вот, — сказал Райнер, привязывая к деревянному крюку капроновый шнур, — завтра поставим. Отруби у щуки хвост. С мясом. На приманку.
Дима угрюмо отвернулся. «Нарочно меня в тайге оставил, нарочно про росомаху, нарочно, назло ловушки эти делает, в которых я не понимаю…»
— Расскажи что-нибудь, — сказал Райнер. — Хоть про историю. Ты какую историю изучаешь?
— Всякую…
— Но все-таки?
— Древнерусскую. Да вам-то зачем это?
Дима стащил второй сапог, полез в палатку. Он поворочался и затих. Райнер остался у костра. Он задумчиво вертел деревянный крюк, подрезывал, подправлял, что-то насвистывал. Да, так уж получилось, но это хорошо — ведь он не нарочно бросил студента, а надо бы было бросить, как бросают в пруд глупого щенка. Щенок может выплыть, а может утонуть. В тайге не место щенкам, которые не умеют плавать. Здесь каждый сам за себя. В одиночку. Как, впрочем, и в городе. Ты хотел увидеть тайгу? Пожалуйста. Но за вход надо платить. Вот Вега знает это. На холке у нее шрамы, лапы обморожены, а сейчас к тому же до крови сбиты о камень. Она лежит и лижет лапы, но не сердится, она знает закон леса. Как это у Киплинга: «Мы одной крови, вы и я…» Ноет плечо: завтра погода переломится.
Ночью Дима проснулся от ветра. Ветер выстудил палатку, он рвал тент, бросал в него пепел кострища и то уходил в гору и гудел мощно, глубинно во тьме лесов, то возвращался к озеру, и тогда был слышен плеск и скрежет гальки под накатом суматошных волн. Ветер не ослабевал, разрастался, невозможно было заснуть. Райнер дышал ровно, чуть подхрапывая, но это не успокаивало. «Я мог быть не здесь, а дрожал бы сейчас там, в этой темени, и никто бы меня не нашел…» Стали всплывать строчки, бессвязные, но очень четкие, кажется, это называется соощущения — синестезия. Сначала отключались мысли — он их и не удерживал, — потом отключалось тело, становилось ничейным, ненужным, его уносило ветром вместе со всей землей в серо-черное кипение непогоды; гигантская мешалка перемешивала тучи, скалы, море, леса, казалось, что даже здесь, в десятках километров от побережья, слышны раскаты штормового прибоя.
…Буйная волна, грозная, как страшный суд, — услышал-прочитал он, не пытаясь вспомнить, откуда это.
Еще один порыв потряс палатку до основания, принес привкус гранита и снега; клочья тьмы — невидимые всадники-тени — неслись из пустыни времен над безымянными озерами и гольцами. Он покорился их вечному движению, закрыв глаза, беззвучно повторял:
…Точно как снежные хлопья с воздушных пространств ниспадают… так в это время без счета… сыпались легкие стрелы...
…Совсем его бурное море смирило.
Все его тело распухло;
Морская вода через ноздри
И через рот вытекала…
„.Гуннхильд была очень красива и умна и умела колдовать.
…Руны на роге режу,
Кровь моя их окрасит.
Рунами каждое слово
Врезано будет крепко.
…И когда понеслись колдовские звуки, то люди, которые находились в доме, не могли понять, что это означает. Но пение их дивно было слушать.
…Соткана ткань
Большая, как туча,
Чтоб возвестить
Воинам гибель…
…Он не находил себе покоя. Он вскочил и выглянул. Он пошел к тому месту, где происходило колдовство, и тут же упал мертвым.
…Там их убили камнями, и над ними насыпали груду камней, остатки которой еще можно видеть…
Ветер повторял эту бессмыслицу, в которой еще жил какой-то давно забытый смысл, похороненный напластованиями культурных слоев — слоев глины, золы, черепов, костей и наконечников копий. Все исчезло, кроме ветра, и он не смел пошевелить даже пальцем, скованный в своем коконе холодом и страхом. Этот страх вернулся из вчерашней ночи, когда некто неживой, но существующий смотрел ему в спину из леса. Он лежал и еще чего-то ждал, и вот всплыло со дна:
...Я приведу в сокрушение блудное сердце их, отпавшее от Меня, и глаза их, блудившие вслед идолов.
Внезапно наступила тишина, такая полная, что он задержал дыхание, пока не понял, что это исчез ветер. Тишина продолжалась, а он все ждал еще чего-то и дождался: