В тусклом провале прихожей она казалась молодой.
— Здорово, Маргит. Это Юркин брат — Дима, Димка.
Она кивнула и пошла вперед, в катакомбы. Узкая спина, стрижка под мальчика, ловкий шаг. Корзины, лыжи, шкафы, вешалки, и все громче гомон, такой знакомый чем-то, что он смутился: там, среди друзей, сидит брат Юра, вон там, за этой грязно-белой дверью.
Комната была забита дымом, гамом и лицами. В распахнутое окно поддувало ржавым сквознячком. Шел спор, и он не прервался, не отвлекся от их прихода, спор полунамеками, но изнутри натянутый, настороженный и для всех важный.
— Садись сюда, — сказала Маргит, и он втиснулся за ней на диван, замер, стараясь включиться, понять, но ничего не понял.
Все были старше его, умнее, опытнее, сильнее, а главное — все из одной связки. Он же даже не видал гор. «Еще бы год — да, я как раз десятый кончал — и Юра меня взял бы. Вот с ними».
Голоса повышались, грубели скулы, блестели лбы, только хозяин комнаты, Носов, не волновался, мягко улыбался. Он сидел на подоконнике, обняв коленку, худощавый, долгоносый, сплошь платиново-седой — белый чепчик над вишнево загорелой рожей, из которой смотрели два добрых голубых глаза.
— И все это не так, — сказал он тихо, но все услышали.
— А как?
— Во-первых, траверсировать вправо от серака они не могли — натечный лед, камень, — поэтому пошли по камину. В лоб.
— Это мы знаем.
— Ив камине стали навешивать веревку на свои крюки.
— Не на свои, а на старые, — перебил кто-то угрюмо. — От группы Нестеренко.
— Брехня! — мягко улыбаясь, сказал Носов. — Я все проверил. Крюки Нестеренко были, это факт. Даже репшнура клочок. Гнилого. Но их крюки тоже есть. И забиты хорошо и по месту. Когда Островского мы сняли, пока его ребята обвязывали, я прошел с четверть камина. Без страховки. Там, где они шли. Правильно они шли. И срыв не из-за этого… Брехня.
— Эта брехня Крайскому стоила дисквалификации, — заметил угрюмый.
— Да. Но я сам тогда в Пятигорске лежал, ты знаешь, с переломом и не знал всей этой муровины… Ведь год уже прошел.
— Всегда так, — сказал кто-то, и стало тихо, и все следили, как угрюмый наливает себе в стакан воды и делает огромный круглый глоток, и все слушали, как где-то в пропасти улиц прожужжал одинокий троллейбус и ушел в ночь, но слышали, быть может, как срывается ледяное крошево и катится по камню, шуршит, прыгает, сыплется в бездонный провал.
Это было секунду, вторую, кто-то вздохнул, они встряхнулись, чиркнула спичка, затрещал табак сигареты, длинно выдохнулся дым, и все пропало. Дима разжал стиснутые под столом руки.
Теперь говорили вразброд, по отдельности, смеялись, кивали, поддразнивали, двигали стульями. Гам разрастался облегченно и обрубился радостным: «Вот!» — с которым в центр встала полная кастрюля. Вот! — и поднята крышка, и винный пар горячо ударил в ноздри гвоздикой, виноградом, терпкой сладостью. «Глинтвейн. Так и брат угощал у нас. Черно-красное, обжигающее, густое вино. Это ритуал их ордена».
У Димы заволокло глаза. Эти грубые складки губ, твердые глаза, прямые улыбки, эти лыжи — «Росиньоли» — у притолоки и выцветшая штормовка на вешалке, этот мужской гул, чуть разбавленный женским смехом, а главное, над всем этим — ощущение гигантской ледово-снежной стены с впадинами-тенями, проступающими как чье-то бесстрастное спящее лицо. Вот чем жил брат, который там умер. Впервые за два года он почувствовал не унылый гнет, а горькое, чуть гордое волнение. Он протянул руку, взял кружку и выпил все до конца. Маргит что-то говорила ему, он обернулся, улыбаясь бессмысленно: он был сейчас благодарен всем, кто из той же породы, что и брат, она тоже из этой породы, она знала его; что она говорит? Ее колено мешало двигаться, но что поделаешь в такой теснотище. Как в палатке! В щеках жаром пульсировал глинтвейн, дуло от черного окна.
— Знаете, кто это? — спрашивала Маргит. — Вон тот блондин. Который не пьет.
Он посмотрел и увидел плотного сутуловатого мужчину. Редкие волосы причесаны на косой пробор, ничего примечательного. Какой-то полковник в отставке. Кто это?
— Это — Райнер, — сказала она. — Эдуард. Эдик. Эд.
Он знал это имя. Все знали. Он всматривался в спокойно-равнодушное лицо, отыскивая что-то, чего в нем не было, но должно было быть, потому что этот человек исходил и изъездил все глухие углы страны в поисках… Чего? Эдуард Райнер, по образованию инженер-энергетик, никогда не работал по специальности. Славу создали ему вулканы: цветные фотографии извержений, гейзеров, малиново-раскаленных лавовых потоков украшали развороты журналов и настенные календари. Это был запечатленный камерой разгул стихии, опасной и первозданной. Он снимал также диких животных и птиц. Его «Схватку лосей» или «Камчатских медведей» перепечатывали за рубежом как классику. Но даже и не это выделяло его среди людей, а то, что он всегда путешествовал один и был первым там, где не были другие. Зимовка на Подкаменной Тунгуске, когда он заключил договор с Заготпушниной, потерял в реке напарника, но перекрыл план по соболю, или спуск на плоту по Мае от устья Кунь-Манье, или два года жизни на Командорских островах — все это рассказывал не он сам, а свидетели. Здесь он сидел и как равный среди равных, и как бы сам по себе, молчаливо, иногда чуть усмехаясь, прихлебывая томатный сок из высокого стакана.