…Я — дочь женщины и мужчины из племени Адама и Евы.
«Только б не вспугнуть: может, будет дальше?»
…Отдайте мне единственного любимого Петра, а имуществу наше все будет вашим.
И еще раз:
Дадите ми единого любимого Петра, а имение наше все в руку вашею будет.
Он удивился, что Райнера нет рядом, а за марлевым пологом — мрачный, как в ноябре, дневной свет, Значит, он проспал утро. Он откинул тент: дуло несильно, но по-зимнему студено с мутного неспокойного озера; на камнях и корягах белел тончайший налет инея. Содрогаясь, он выбрался из теплого кокона, натянул брюки.
Райнер сидел у костра и скручивал проволокой свою ловушку. Он следил, как студент, лохматый и отекший, вылезает на четвереньках из палатки. Любит студент поспать, рыхлый какой-то, хоть и мясистый.
— Пойдем, поможешь, — сказал Райнер. — Место я уже присмотрел.
Росомаха не поймалась ни в этот день, ни в следующий, зато они досыта наедались ухой, жареной щукой и глухарятиной, которую Райнер искусно тушил с брусникой, закапывая котелок в горячий пепел. А из глухариных грудок он жарил на ивовых шампурах шашлыки. Они почти не разговаривали, много спали, вечерами Райнер у костра чинил брюки; шил он ловко, ровными стежками. Погода стояла пасмурная и очень холодная. На третий день загрузили байдарку и тронулись дальше в глубь этой неуютной страны. Райнер был доволен, а Дима с радостью остался бы на старом месте. Черно-красные скальные стены, туман каньона, рев сиплый, пена в сырых щелях — все это угнетало его, и, когда спустили байдарку на плес выше порогов, он облегченно вздохнул.
— Теперь-то наверняка оторвемся от всех, — сказал Райнер.
Они гребли до вечера и остановились на берегу узкой протоки, заросшей осокой.
— Где-то недалеко то озеро травяное, которое я видел в бинокль, — вслух размышлял Райнер.-Пока следов людских не видно. Надеюсь, и не будет.
Дима не отвечал, он старался понять смысл тех строчек, которые всплыли откуда-то той бессонной ночью, но смысл ускользал. Или его и вообще не было.
Узкая протока привела в большое озеро с островками, поросшими старыми березами и соснами. С одной сосны снялся белоголовый орлан, сделал круг, завис, пошевеливая кончиками крыльев, разглядывая с высоты незваных гостей. Они плыли, отыскивая следующую протоку, но мыс за мысом оставался позади, а протоки не было.
— Кажется, тупик, — сказал Райнер*
Оставался только дальний конец озера, где стеной стояли камыши. Они погребли туда почти без надежды, но в камыше открылся узкий проход. Течения почти не ощущалось, над кувшинками дрожали стрекозы, за камышом ничего не было видно. «Куда мы лезем? — думал Дима. — Лезем, лезем, а куда — не знаем…»
Он первый увидел поселок. На склоне еловой горы серели бараки, избы, у воды чернели баньки.
— Приехали, — зло сказал Райнер и бросил грести.
Да, в самом глухом углу стоял этот поселок, один дом даже двухэтажный, белели изоляторы на столбах, поблескивали стекла в широких не по-северному рамах. Но что-то странное было в глухой полдневной тишине, в молчаливых домах, которые надвигались все ближе. Черные провалы окон, рухнувшие крыши, заросли у порогов, ржавый паровой котел у пристани. Две утки с шумом взлетели из-под носа, и они вздрогнули: поселок был мертв.
Поселок был давно мертв. Они молча переходили из дома в дом, заглядывали в выбитые окна, нюхали нежилой запах брошенных комнат, в которых ржавели прутья коек. Осыпавшаяся штукатурка хрустела под сапогами, обои цвели плесенью, у крыльца Дима поднял детский резиновый сапожок. Лет пятнадцать назад это был благоустроенный леспромхозный поселок с конюшней на двадцать восемь денников, с паровой пилорамой, движком, радио, клубом. В клубе еще прели в углу груды старых журналов. Дима разлепил страницы: «Крокодил» за 1949 год, брошюры о вредителях леса. Перед клубом по пояс в крапиве стояла красная облезлая Доска почета. Почему все здесь брошено?
— Лес выбрали и бросили, — объяснил Райнер.
Они сидели на ступеньках крыльца и смотрели вниз, на озеро. Это было именно то озеро, которое они искали: щучье, густо заросшее осокой. Вечерело, холодало, от воды надвигалась стена сырого тумана, такого плотного, что не видно было другого берега. И со всех склонов стекал сюда этот туман, тяжелый, липкий, пробирающий до озноба.
— Гиблое место, — сказал Райнер. — Где будем ставить палатку? В бараках этих спать нельзя.