— Ну, как угли? Нагорели? — спросил Райнер.
Они жарили щуку на костре на берегу.
— Нагорели.
— Подай-ка муку. И масло.
Две утки налетели из тумана с заката, и Дима не успел глазом моргнуть, как Райнер схватил ружье, ударил с паузой дуплетом, и обе утки, кувыркаясь через голову, шлепнулись в озеро.
— Столкни байдарку, достань, — сказал Райнер. Он всюду таскал здесь свое ружье, даже на берег, когда чистил рыбу или умывался. Слишком ловко он стреляет, таких дуплетов Дима еще не видел — утки были на пределе.
— Вот и обед на завтра, — сказал невольно Дима и поморщился: он не хотел этого говорить. Он вообще не хотел думать о Райнере, но постоянно думал, это было как некая надоевшая неудобная тяжесть, от которой невозможно избавиться. Слишком тяжел был Райнер, непонятен, сложен, скрыт. Или, может быть, просто примитивен? Эгоисты всегда туполобы.
— Ты тут без меня, один, поосторожней, — сказал Райнер, переворачивая шипящий кусок. В болотной сырости остро запахло жареным.
— А что?
— Тут всякие могут шататься. Недаром эта комната отремонтирована.
— Никого здесь нет…
— Может быть. Но дверь, когда ночью на двор ходишь, запирай. — Райнер приладил на двери крюк и на ночь его накидывал.
— Я запираю.
«Человек человеку волк» — девиз первобытных охотников. Забивали насмерть всякого, кто забредет нечаянно в их деревню. Недавно еще было не пройти через чужую слободу. «Да что слободу! — как меня отлупили ребята с Молчановки, когда был в третьем классе. А за что?» Дима уставился в землю. Он ясно увидел здоровенного парня, который лениво, наотмашь ударил его в затылок. Парень казался темным немым великаном. Как Райнер. Его не разжалобишь слезами, скажет: «Ха! Сопли!» — и все.
— Ты что, заснул?
— А?
— Бери противень, а я — котелок, пошли ужинать.
«Ушкуйники, ушкуйники», — шептал осенний дождь бревенчатому срубу. Дождь начался вечером и шептал в темноте. В сухом еловом тепле он лежал рядом со спящим Райнером, но будто совершенно один.
«Ушкуйники были русскими, новгородскими ребятами. Они сюда заходили с моря, где сейчас Кемь илиЧупа, ловили карелов, лопарей, брали дань пушниной, речным жемчугом. Но могли и последнюю рубаху отдать. На, бери! Райнер не отдаст. Я знаю, кто он: норманн. Эти норманны тоже сюда заходили из Норвегии. Они верили в Тора и в Одина, крови не боялись, даже любили кровь. А ушкуйники?»
«Ушкуйники, ушкуйники», — шептал безразлично, неустанно мелкий дождь, и Дима стал засыпать под этот шепот, за которым стояла безнадежная тьма прошлого. «Ушкуйники», — никто толком не узнает никогда?.. Что? Ничего… «Ушкуйники, ушкуйники»…
Его разбудил толчок. Была тьма, дождь, дверь тихо дергали.
— Что? — спросил он испуганно.
— Тихо! — шепотом сказал Райнер, и Дима понял, что он подтягивает к себе ружье.
Вега предостерегающе зарычала.
— Откройте, люди добрые, — попросили глухо из-за двери.
Райнер включил фонарь, желтый круг уперся в доски, замер; в горле собаки нарастало клокотание, вздыбилась шерсть.
— Кто там? — спросил Райнер. — Кого надо?
— Да откройте же, как не стыдно людей держать — дождь! — крикнул мальчишеский голос до того искренний, что Райнер приказал:
— Открывай!
Дима откинул крюк. Первым вошел подросток, жмурясь от бьющего света, заслонился локтем. Косицы торчали из-под кепки, по плащу стекала вода.