Горячее, вибрирующее нарастало внутри Димы, копилось, он боялся самого себя, но не хотел остановиться. Лицо Райнера, невозмутимое, чисто выбритое, чуть придвинулось.
— Какая это девушка! Это женщина, Кузнецов. И бывалая. Я вижу. — Он стянул свитер и швырнул на нары. — Свежатинки захотелось?
— А! — крикнул Дима. — Испохабить? Да! Сволочь вы, сволочь последняя!
Райнер с изумлением следил, как побледнели его губы, ноздри, как резко проступили веснушки. Он, конечно, мог искалечить студента одним ударом, но студент и сам почему-то этого хотел. Зачем?
— Ты что, грибов объелся? — спросил Райнер спокойно. — Чего ты хочешь?
— Что? — Дима шагнул, наткнулся на стол. Свеча слепила его, ненависть ожгла его, как овод, скрипнули зубы: он хотел бы убить Райнера. Вот здесь. Сейчас. — Что? Убивать вас надо, таких… — Он задохнулся; свеча слепила, мешала разглядеть эти плоские щеки, оловянные глазки, пробор. — У-би-вать! — сказал он, расклеивая челюсти, трясясь, не помня себя окончательно.
— За что же? — спросил Райнер негромко.
Нет, он не испугался, он только все больше удивлялся, искренне, открыто, и эта искренность отняла у Димы заряд, обмякли плечи, руки, выступил пот; он выбежал из дома. «Может, я сумасшедший?» Сырой холод разгонял озноб, в веках набухала соль.
В черном тумане тлели уголья, там были свои. Но у костра никого не было. Где же они? От озера что-то доносилось негромко, вроде музыки, он вслушался и понял, что там поют. Он подошел сзади по траве, он не хотел им мешать, но без них он сейчас не мог. Пела Нина, еле слышно, чисто, грустно, а дядя Миша вторил ей ладным тенорком:
Он боялся дышать, боялся вспугнуть — что? Он и сам не знал что; никогда не слышал он этой песни. Песня — Нина, эта девушка-женщина. Туман слоями стоял над черной водой, розовый глаз костра тонул в нем, тускнел, и все выше, голубее простирался над еловой горой лунный неподвижный свет. Что-то совершалось — может быть, самое важное, — и он забыл все, только слушал:
Они, двое, сидели на перевернутой долбленке лицом к озеру и, не двигаясь, пели — уплывали все дальше в эту лунную тишину, чтобы забыть все, что мешает этой необъятной тишине. И тишина росла, щемила незнакомым предчувствием.
Он незаметно вернулся к потухшему костру и там ждал их: он не мог без них вернуться в дом, где спал Райнер. Он почти успокоился.
Но на нарах, когда он лежал без сна между дядей Мишей и Райнером, он опять стал задыхаться от гнева. Даже мерное дыхание Райнера казалось ему зловонным, хотя Райнер всегда холил свои зубы. Нары скрипнули с другой стороны, он понял, что это легла Нина, и Райнер как бы исчез. Дима лежал, закрыв глаза, и смотрел в ее русское лицо, обыкновенное, но непонятное, когда она смотрела в костер и думала — о чем? Может быть, она все понимает, что происходит с ним. Может быть, она думает о нем. Кто она? Он не мог ответить, но это было не важно. Он стал повторять ее песню — не слова, а их смысл, который настиг его на берегу и остался с ним.
— Нин! Ты чего вертишься? — сонно спросил дядя Миша.
— Живот что-то схватило…
— Не застудилась ли на берегу?
— Спи! — строго сказала она, и Дима улыбнулся.
День был холодный, синий, солнечный, до полудня не стаивал густой иней в жестких осоках, на бревнах у воды. Дядя Миша нагрел смолы и заливал щели в долбленке, Нина ушла за брусникой, а Дима залез на обрушенный сруб и попытался начать дневник. Но у него ничего не вышло: он написал число, год и задумался, глядя на опушку молодого сосняка, в котором скрылась девушка. Он не мог слепить ни одной мысли, хотя ему казалось, что со вчерашнего вечера прошел год. Все, что волновало, подкатывало, дергало или, наоборот, затопляло вчера и позавчера, не имело выражения в словах. Был некий смысл, реально ощутимый где-то в междуреберье, под вздохом, но такой же невыразимый, как просторная высь над головой или темнобагровые старые осины на другом берегу за протокой. Осень дышала тончайшими нитями паутин, искрилась слюда в гранитном валуне. Он чего-то ждал, опустив руки, жмурился, втягивал носом хвойный привкус остывшего воздуха. Когда меж сосенок замелькал синий свитер, он слез со сруба и пошел к дяде Мише.
— Набрала? — спросил тот Нину.
Она показала ведерко, почти полное розово-красных крепких ягод, вытащила горсть, обдула мусор, листочки, протянула Диме: