В низине, в прелой мочажинке с редкими хвощами, принюхивалась к чему-то Вега. На буром вымокшем перегное вмялись косолапые отпечатки. Он встал на колени, разглядел вдавленную когтями мокреть и посмотрел на лайку. Вега отвернулась, хвост ее опал, сегодня она не хотела догонять этого зверя; она все еще была слаба. Райнер отряхнул колени и пошел по следу сам, а она медленно побрела сзади. Медведь кое-где рыл болотину, искал луковицы, в одном месте перевернул валежину, полизал белую плесень. Райнер вытащил, наладил телеобъектив и пошел еще тише.
К полудню они вышли к подножью горы с розовыми обнажениями на вершине. У подножья крылось узкое озеро с заболоченными берегами, попадалась закисшая поздняя морошка, и Райнер на ходу обрывал ее слабые водянистые ягоды. Поперек берега лежала макушкой в воду вывороченная сосна, он присел на ствол, снял кепи, вытер лоб. Нет, он почти не устал, хотя шел без отдыха семь часов, а в этих сопках километр можно считать за пять. Он присел, чтобы подумать. На этом болоте вновь появился след медведя, который он потерял час назад, но теперь этот след шел по следу северного оленя, а значит, медведя не догнать. Да и зачем: у него много фотографий медведей. Но хоть посмотреть, ощутить еще раз. Вот они, следы оленя: почковидные копыта широко раздвинуты, если вглядеться, видны вмятины от боковых пальцев. А след медведя стал шире, глубже вдавлена пятка. Но олень пока его не почуял: длина шага сантиметров шестьдесят. Где-то там, за боковым отрогом, олень рванется, потому что ветерок слабый, но ровный, дует с юго-востока, и едва медведь перевалит этот отрог, запах его опередит… Райнер осмотрел в бинокль каждый уступ, каждую сосенку на отроге и ничего не заметил. Он встал и полез в гору. Она снизу заросла редким ельником, потом пошел голый камень в зеленых лишайниках, скалы. Он с удовольствием лез в лоб, испытывая себя, выбирая зацепы, полки, трещины, его ладони вспоминали зернистую стылость гранита, давно знакомую, еще с молодости. Он вылез на самый верх, на поросшую ягелем площадку и выпрямился.
Прямо, вправо, везде по кругу волна за волной застыли сопки, чернели ельники, белели осколки спрятанных безымянных озер, ярко охрились морошковые болотины в распадках.
Он смотрел на северо-запад, в сторону моря, которое было где-то там, километрах в сорока отсюда. Вот туда он и пойдет день за днем и выйдет где-нибудь в районе поселка Кереть, которого давно нет. Вся эта страна под осенним солнцем — его. Здесь нет ни карелов, ни туристов, ни геологов. Никого. Только сзади в дырявом бараке трое бывших спутников. Но они сами по себе, им нет до него дела, а ему — до них. Он уже их забыл.
Райнер посмотрел ниже по склону и присел: далеко внизу по болоту мелькал светлый зад бегущего оленя, а ближе и выше на отроге у сломанной серой сосны стоял медведь. В бинокль можно было разглядеть, наставленные уши медведя, гладкую шерсть на лопатках, всю его настороженно-разочарованную позу. Быстрыми мелкими движениями медведь влез на камень повыше и опять уставился на недосягаемого оленя, который остановился на дальней опушке и повернул к горе рогатую морду. Ветерок нанес на него запах, он развернулся и исчез. А медведь стал суетливо спускаться, ловко, неслышно перелезая, перепрыгивая промоины, все время двигая веретенообразной мордой с подвижным черным пятачком — принюхиваясь, проверяя, что ждет его впереди. Небольшой бурый медведь с рыжеватыми подпалинами.
Райнер скупо улыбнулся: день был прожит недаром. Его страна— необитаема. А сам он — добрый хозяин больших и малых, которых он убивает очень редко и только для насущного пропитания. Он мог бы стоять здесь до вечера, но надо спускаться. Как это поется: «Что же делать — и боги спускались на землю».
Выше озера в порогах они втроем ловили форель. Потом здесь же, на галечном мысочке, Нина почистила ее и стала жарить, подложив под противень два камня, а Дима помогал: подавал масло, муку, соль, — и неотрывно смотрел сзади на ее пушистый затылок, над которым кружились комары. Дядя Миша, разувшись, отдыхал на солнышке, хлюпал трубочкой, щурился в небо над соснами. Они почти не разговаривали, в разговорах не было нужды — покойно текла по жилам густая кровь, словно синь небесная, настоянная на осени, сонно шумел перекат, посверкивая рябью на валунах, и мысли и тело — все отдыхало, а глаза следили за тонким дымком, и ноздри чуяли сырость коряги, холодок песка, увядшую осоку и сытный дух жареной форели, янтарной от подсолнечного масла, пропитавшего корочку, обнажая плотное белое нутро, и ели, заедая черным черствым хлебом. Дима смотрел, как Нина заваривает чай (где уже он это видел?), как, сморщив от старания переносицу, разливает его по кружкам, как дует, глотает, поднимает глаза на него, и глаза эти — улыбаются. Он отвернулся, подкинул-поймал камешек.