— Второй раз ем, вкусная, — сказал он.
Еле слышное жужжанье неведомо откуда, слышнее, ближе, металлическое высотное жужжанье, и все они закинули головы, отыскивая самолет. Маленький самолет пролетал над дальним кряжем,
двухмоторный биплан лесной охраны. Он летел из почти забытого мира, с ним не было связи, пролетел и заглох, сгинул. А они молча нагнулись над кружками.
«Когда, где я вот так же с ними сидел, в такой же день, в такой же точно день?» — пытался вспомнить Дима. Ему казалось, что он знает их всю жизнь. Он смотрел, как она встает, лениво потягивается, подставив солнцу зажмуренное помягчевшее лицо, и с легким вздохом идет мыть кружки. Он взял противень, присел рядом с ней и стал скрести жир песком. Она вымыла кружки, но осталась.
— Нина, — сказал он и облизал губы.
Она повернула к нему голову.
— Нина, — повторил он и смутился, не зная, что сказать.
— Что?
— Вкусная была форель…
— Да…
— Пошли, ребята, — окликнул дядя Миша. — Надо вечером сеть проверить, да и вообще…
Вечером, когда затопили печь и сели за стол вокруг свечи, дядя Миша сказал:
— Ну вот и день прошел.
— Прошел, — грустновато повторила Нина.
— Завтра пойду искать, — сказал он и посмотрел на дверь. — Второй день.
— Кого? — недоуменно спросил Дима: он совсем забыл о Райнере. — Ах да! Я тоже пойду.
Он не испытывал никакого беспокойства, ни разу не подумал, что с Райнером может что-то случиться в лесу. В городе — может быть, и то вряд ли, но в лесу — нет.
— Нет, я один пойду, — сказал дядя Миша. — Я места знаю. Вам нельзя.
— Почему?
— Он может и сюда вернуться. Ну как больной или что.
— Тогда я, — сказала Нина.
— Не надо. Вы дом покараульте лучше. Ночью не приду — не гоношитесь, здесь лазы тяжелые, сопка, ветровал. Утром или к полудню ждите.
Нина ничего не ответила, и Дима понял, что она останется с ним. Он думал об этом, не проникая никуда глубже самого факта, но думал неотрывно, пока дядя Миша собирал котомку, отбирал хлеб, спички, сматывал бечевку, разминал сухие портянки и все копошился, копошился. Дима полез на нары стелиться и нащупал в углу какой-то сверток. В старые брюки было аккуратно завернуто шесть пачек концентрата, соль в баночке, две банки тушенки, двенадцать кусков сахара: ровно половина продуктов, которые оставались у них с Райнером. Он еще пошарил на нарах, заглянул под нары, сел, сказал растерянно:
— Знаете, а ведь он все свои вещи забрал. Вон продукты разделил…
Дядя Миша посветил свечой, проверил, почмокал трубочкой.
— Значит, напарник ваш подался в одиночку. Записки нет?
— Нет…
— Ну и дела!
Молчание стало тревожным, мысли разбегались, как тени от свечи.
— Как же будем? — спросила Нина.
— Я все одно пойду. Места он не знает, пешком далеко не уйдет.
— Он — уйдет, — угрюмо сказал Дима.
Дядя Миша полез спать, ничего не ответил.
Они спали или не спали, а он сидел и смотрел в огонь свечи. Голубоватое жало, желтое сияние, и все колеблется — огонь, тени, изба, жизнь, решения. Почему не предупредил? Зачем ушел? Райнера не было, но он словно вернулся — бесплотно, чтобы опять мешать жить. Дима сидел и думал, почему Райнер не оставил записку, а продукты честно разделил.
Прежде чем спускаться, Райнер еще раз вгляделся в бинокль в котловину под далеким восточным кряжем: еловый нетронутый лес, заматерелый, ржаво-черный, и меж елей — темное зеркальце с белыми шариками кувшинок. Он засек азимут. «Там и заночую».
Но внизу сначала пришлось долго ждать Вегу: старая сука все-таки увязалась за оленем и приплелась часа через полтора, повесив хвост, прихрамывая. Потом встретилось широкое болото, и он поперся напрямую, шел, пока под ним не стала зыбиться вся моховая непрочная ряднина, затканная бусинками клюквы. Ноги плотно засасывало до колена, они выдирались с чавканьем, из дыр-следов воняло тухлым яйцом; сразу взмокла спина под рюкзаком, сбилось дыхание. Он расшатал, выломал с комлем сухую сосенку, обрубил сучки и стал прощупывать проход. Участились розово-рыжие мокрые пятна, окна с веселой травкой, раза два он проваливался по пах, приходилось ложиться, снимать рюкзак, отползать, погружая локти в мутную жижу. Наконец опыт приказал: поворачивай! — и он повернул назад к опушке, хватая воздух, сплевывая грязь и пот.