Дядя Миша ушел, едва засветало.
Расходился ветер, качал лес за проваленными крышами, брякал оборванным проводом на одиноком столбе; ветер обнажал суть покинутого поселка, стонал в пещерах выстуженных комнат, в скелетах голых стропил. Матовой изнанкой стелились заросли крапивы, раздувало угли в кострище. Ветер поворачивал на северо-восток, укреплялся, очищал лимонно-бледный край восхода, промытый холодом.
Нина повязала платок, надела стеганку и села к огню. Издали она казалась беженкой на привале. Дима стоял у дома, не подходил. Он уедет, а это останется: костер, ветер, шерстяной платок, по-бабьи спущенный на лоб. Но не для него. Ему стало тошно, ноги сами зашагали к ней. Она не повернулась, но сказала:
— Садись, посидим…
Первый раз на «ты». Он сел рядом. Что сказать, чем успокоить?
— Все обойдется, — сказала она.
— Конечно, обойдется. Он лес знает.
— Кто?
— Кто? Дядя Миша.
— А! Он-то знает. Но этот, другой. Райнер его фамилия?
— Райнер. Он всегда в одиночку, не беспокойтесь.
— Это ничего не значит.
Оказывается, она думала не о дяде, а о Райнере. Пусть, лишь бы не молчала.
— Вы что, поругались с ним?
Он покраснел от неожиданности.
— Нет… Да, было дело, но он, вы его не знаете…
— У него семья есть? — Теперь она смотрела опять только в костер.
— Кажется. — Он вспомнил мальчишку в немецкой курточке и шортах. — Может, и не одна…
— У таких всегда так… С такими жить вместе невозможно.
— Почему? — спросил он и понял, что не надо спрашивать: сейчас она думала не о Райнере.
Он встал. Уйти или остаться? Ветром швыряло искры по кочковатой сырине. Уйти?
— Садись, — сказала она. — Есть хочешь?
Он сел, скрывая волнение: второй раз на «ты». Ему захотелось все рассказать ей о себе, о Райнере, даже о странных цитатах из истории, которые он слышит иногда в полусне.
— Он сам не знает, кто он, и никогда не узнает, — непонятно сказала она и развязала платок, стянула на шею.
Ветер тотчас дунул под тонкие волосы у висков, обнажил маленькое ухо, родинку на шее пониже порозовевшей мочки. Дима забыл, о чем они говорили.
— Вы… всегда… вместе ездите? — спросил он, выбираясь из оцепенения.
— Часто. А последние два года подряд. — Она резко заправила прядь за ухо. — С дядей так хорошо ездить, а с иными другими…
Он ничего не спросил, он почуял, что даже думать об этом, ее интимном, опасно. Она глянула на него, еще чуть хмурясь, и улыбнулась:
— Налить тебе чайку?
— Да! — Он опустил глаза, чтобы не выдать своей глупой радости. Она бережно налила, еще бережнее передала кружку, их мизинцы столкнулись, у нее он был совсем холодный.
— Холодно? — спросил Дима с таким участием, словно она замерзала в снегу.
— Нет, это бывает…
Она ответила не о холоде, и он спросил не о холоде, они одновременно поняли это, взглянув друг другу в глаза, и оба смутились. Теперь они смотрели в дым над костром и думали об одном и том же. Говорить больше было незачем, они и это поняли и оберегали молчание весь день.
К вечеру ветер усилился, он вселял беспокойство, и чем ближе подступала темнота, тем оно становилось глубже и потаенней.
— Что на ужин сварим? — спросил он.
— Я не хочу… Есть щука отварная, если хочешь.
— Ну тогда хоть чаю.
Он расшуровал костер, который так весь день и не затухал, навесил котелок. Бараки-покойники смотрели в ночь пустыми глазницами, брякал провод о телеграфный столб, шумела, скрипела, гукала еловая тьма. Оставаться на юру стало невмоготу, и они перешли в дом, зажгли свечу; Дима стал колоть растопку для печки.
— Сегодня не придут, — сказала Нина. — Неуютно здесь одной.
— А я?
— В лесу этого не было, я два раза даже ночевала одна. Вернее, две ночи подряд.
— Страшно?
— Нет. Со мной собака была, ружье. Собака все шорохи понимает. Смотришь на нее — и спокойно.
— Расскажите. Когда это случилось?
— Нет, не надо…
Настаивать было опасно — как тогда, днем. Но и молчать стало опасно.
— Раньше люди часто так жили, — сказал он. — Привыкали. Починок от починка на десятки верст, электричества не было, волки, лихие люди, а не боялись. А мы, то есть я…
— Да. Все было по-другому. Когда в Ленинград возвращаюсь, не могу привыкнуть сразу, боюсь машин, бегом бегу через улицу.
— Разве вы в Ленинграде живете? — Он попытался, но не смог обратиться к ней на «ты». Днем еще можно было бы, но сейчас — исключалось.